Земля вращается со скрипом (сборник)

Курилко Алексей Леонидович

Я даю эту реплику - музыки нет. Делаю вид, что магнито­фон заело, чиню его, включаю... Музыки нет.

Минуты две, экспромтом рожаю какой-то дикий рифмо­ванный текст, что-то вроде:

Тамара, милая, ты знаешь, У каждой техники - свой срок... Но я ведь Демон, понимаешь? Я починю его... Будь спок!

После поклонов подлетаю к нашему звукорежиссеру и в пароксизме раздражения спрашиваю интеллигентно:

– Ну и что это за хреновина была?

Абрам

Каплер неуверенно оправдывается:

– Да вы так быстро третью сцену отыграли, я думал ус­пею. Я на секунду в туалет отлучился...

А у самого глаза укуренные.

До этого, - спрашиваю, скрипя зубами, - отлить не мог?

Дак времени не было... Спектакль тяжелый.

До спектакля?

Дак, прогон за пять минут до начала кончился. А мне еще надо было... у меня совсем времени не было.

Времени не было!
– передразнил я Абрама.
– АХриста рас­пинать у вас время было? Уйди, бля, с глаз долой, падла! Ты...

Словом не сдержался. Материл его так, что цветы в вазо­нах вяли.

И вот разъезжаемся по домам. В машине: Бурый, его но­вая девушка Бережок, Марина, Арест и я. Арест мне и гово­рит:

– Я считаю, что мы, работники Мельпомены, не имеем права человека оскорблять.

Текст изменен, но интонация шараповская. Я, предвкушая игру, включаю жегловщину:

Да ты что, Володя, белены объелся?

Ничего я не объелся! Я говорю о твоих антисемитских словах, сказанных Абраму.

Ах вот ты о чем. Это ты верно заметил, имеешь право.

Это ведь ты с нами вытаскивал из запоя актрису, мать пяте­рых детей, для которой вот такой вот Абрам не включил му­зыку на моноспектакле, это ведь ты ругался с такими, как он, во время прогона, это ведь ты учил тексты по ночам.

Арест натурально отыграл, будто уязвлен: зарделся, на скулах загуляли желваки...

Я, - говорит, - между прочим, в это время не в театраль­ном буфете подъедался! Я четыре года на курсе Рушковского... И репетировал я, и выступал не меньше твоего! Если та­ кого божьего дара импровизировать у меня напрочь нет, то что такое честь актера, я хорошо знаю. В институте этому быстро учились!

Что ж я по-твоему честь актера замарал? Чем? Давай вер­немся, еще не поздно, и скажем, что Абрам не виноват. А по­том извинимся все вместе, вернее я один извинюсь перед ми­лейшим парнем Абрамом Каплером! Неправильно я его оскорбил. .. Но для кого я это сделал? Для себя, для брата, для свата?

Да погоди ты, Глеб...

Нет, это ты подожди! Если Абрам звукорежиссер, он дол­жен во время спектакля сидеть за пультом, и зрителей не бес­покоит, каким способом я его туда усажу. Звуковик должен сидеть за пультом, я сказал!

Вот такой диалог. И никакого антисемитизма.

Глава двадцать восьмая

 Скитания блудного мужа

(окончание)

К общежитию мы подъехали, когда уже на часах было двадцать три десять. (Пришлось отклониться от нашего пути для заправки.)

Я вышел из машины, шагнул к парадным дверям. Они были заперты. Глянул через заплеванное стекло вовнутрь. По ту сторону в лучах ослепительного света восседала знакомая грозная старушка, как всегда в состоянии администра­тивного восторга и боевой готовности. С ней не договоришь­ся. Ни за какие деньги не пропустит, ради подтверждения собственной значимости. Сжалиться может - бывали слу­чаи, - но вот как раз унижаться перед ней не хотелось.

– Мамаша!
– крикнул я ей.
– Дай жизни ход! Не будь пло­тиной!

Мамаша погрозила кулаком.

Я отступил. Запрокинул голову, глянул вверх.

Когда-то я лазил к Катьке на четвертый этаж по водо­сточной трубе. «Были и мы рысаками». Теперь в тридцать два года нет уж той прыти.

Ну и куда теперь?
– спросил Бурый, протирая очки.

К цыганам.

Каким еще в жопу цыганам?

– Шучу. Давай к Соловановым. Федя с Алиной хорошие люди, они даже на свадьбу меня пригласили.

По пути я в ночном супермаркете купил бутылку коньяка и конфеты.

– И меня возьмите!
– кричала подвыпившая продавщица, с юношескими усиками, и звонко хохотала.

Соловановых дома не оказалось. Или спали бессовестным крепким сном молодоженов. На двери кто-то мелом написал: «Сам ты урод». Вероятно, Федя имел нешуточный конфликт с неким несимпатичным соседом.

Позвонил Солованову на мобильный. Глухо.

Мы всю ночь будем мотаться по городу?
– спросил недо­вольно Бурый, грозно сверкнув линзами очков.

Цыц!
– прикрикнул я шутливо.
– Будешь плохо себя вести - вычеркну тебя из истории!

У тебя мания величия.

Это у вас мания моего величия. Вези меня... вези меня к Аленке, мой грустный товарищ.

А вдруг у нее Кирилл?

Тогда у нее будет выбор. Женщинам надо давать выбор.

И мы рванули. В дороге я пил коньяк, а Бурый закусывал конфетами.

Ах, какие у Алены черные глаза И густые черные ресницы...

Когда «пежо» остановилось у ее подъезда и Бурый выклю­чил мотор, я не стал выходить. Я сидел без движений, уста­вившись в сумрак за окном. Молчал. И Бурый молчал.

В двух шагах, за стеклом плавно покачивались длинные ветви плакучей ивы. Тишину разрывал младенческий плач влюбленных котов. Я опустил боковое стекло и, отломив кон­чик сигареты, закурил.

Кир ее замуж зовет, - сказал Бурый.

У Кира хороший вкус, - равнодушно ответил я.

Кир ее любит.

Ну, правильно.

А ты?
– спросил он.

Я ответил очень медленно и тихо, словно вслушиваясь в каждую букву произносимых слов:

– А я... а я... никого не люблю...

Бурый многозначительно вздохнул за меня.