Земля вращается со скрипом (сборник)
Шрифт:
Я тоже занимался танцами, - говорю, вспомнив вчерашний сорокасекундный урок Самойленко.
– Правда?
– изумилась Диана Шталь.
– Бальными?
– Хуже. Глобальными.
Квартира у Дины двухкомнатная. Она постелила мне в дальней - меньшей комнатушке. По плакатам на стенах я догадался, что комната ее.
В полночь она вошла ко мне в короткой атласной ночной сорочке. (Ну не ровно в полночь, а где-то около того.)
Я лежал уже в постели и рассматривал
Устроился?
– хлопая ресничками, спросила она.
Да, спасибо.
Возникла неловкая пауза. Собственно, мы оба понимали, зачем она пришла. Но она не решалась начать, а я не знал, как бы это поделикатней предотвратить.
Знаешь, - выдавил я из себя, преодолевая смущение, - я не трахаюсь с девственницами.
Перестань, - мягко улыбнулась она.
– Я потеряла девственность в девятом классе.
Что значит потеряла? Теряют ключи. Контроль над собой. Счет времени, в конце концов.
А девственность?
Ее лишаются.
Хорошо! В девятом классе я потеряла ключи и контроль над собой, в результате чего лишилась девственности.
– А что со временем?
– Со временем все забылось.
Голос бархатный, движения плавные. Она выскользнула из ночной сорочки, под которой больше ничего не было, и двинулась ко мне. Кажется, она была уверена, что мне не устоять. Напрасно. «Остап был холоден. То есть абсолютно».
Мне она, как женщина, не нравилась. Я попросту не видел в ней женщину. Маленькое, худенькое тело подростка без явных признаков груди.
– А презервативы есть?
– спросил я.
– Видишь ли, у меня гепатит Цэ, генотип три а. Половым путем не передается, только через кровь, но мало ли, вдруг у тебя там ранка, а у меня, к примеру, порез. Зачем рисковать ради пятиминутного сомнительного удовольствия?
Ее глаза округлились:
Какая ранка?
К тому же, - говорю, - я очень устал.
Она в нерешительности замерла нагая в полуметре от меня.
Кель ситуасьон!
Я решил разрядить обстановку.
Слушай, я придумал название для твоих будущих мемуаров: «Как закалялась Шталь».
Дурак!
– выкрикнула она.
Развернулась, подобрала ночнушку и стремительно покинула комнату.
Твою мать! А мне показалось, что я вел себя как джентльмен.
Интересно, почему меня всегда хотят те, кого я не хочу.
Это что, злая насмешка судьбы? В окно просились ветки ясеня.
Глава двадцать седьмая
Скитания блудного мужа
(продолжение)
День прошел в нервной суете и многочисленных поездках. С радиостанции Бурый отвез меня на переговоры с Кефирным: на новом канале запускалась новая программа -меня пригласили в качестве автора. Писать нужно чем хуже, тем лучше. В таком жлобском стиле.
Затем были пробы на роль Мишки Корявого - правой руки Леньки Пантелеева. Режиссеру понравилось, но окончательное решение будет принимать московский продюсер.
Потом мы заехали в офис «Студии 95 квадрат», оговорили мои монологи для выступления в «Бойцовском клубе». В прошлом сезоне я вполне достойно дебютировал под псевдонимом Аль Тычино, добрался до полуфинала. К семи, перекусив, мы уже были в нашей студии, где провел для новичков «ситуацию возможного конфликта».
Только к десяти я вспомнил, что вопрос с крышей над головой на сегодняшнюю ночь остается открытым.
– Давай к Милуше!
– сказал я Бурому.
– Только быстрее -после одиннадцати туда не прорваться.
Общежитие театрального института, в котором училась Людмила - девушка средней тяжести поведения, - в двадцать три ноль-ноль закрывалось наглухо, на все засовы, и взять эту крепость можно было исключительно приступом щедрости: от ста гривен и выше. Смотря кто из старых церберов дежурил.
Мы мчались на предельной скорости, какую только был способен развить бурлаковский «пыжик».
Бурый, с явно азиатскими чертами лица, в очках, с тяжелым взглядом раскосых глаз, за рулем был сосредоточен и угрюм.
Он сказал:
– Заправиться бы надо. Где я там заправлюсь?
С заднего сиденья, наклонившись к нему, я откликнулся голосом Жеглова:
– «Давай, давай, отец! Не время сейчас, после переговорим».
Бурый включился в игру:
«В Сокольники он гад рвется! Там есть, где спрятаться...»
«Уйдет, - хрипел я ему на ухо, - уйдет...»
В студии у себя командуй, Леонид Егорыч, а здесь я начальник.
Все классические шедевры советского кинематографа мы знали наизусть и могли часами, чуть переиначив текст, цитировать по памяти или разыгрывать отдельные сцены. Особенно «Тот самый Мюнхаузен», «Двенадцать стульев», «Любовь и голуби», «Место встречи изменить нельзя»...
Подсаживаюсь я, к примеру, к Седому и спрашиваю:
А скажи, Женя. Дуче он как - в законе режиссер или так -художественный руководитель? Я что-то никак не пойму.
Я сам нисево не понимаю, - шепелявит Седой в ответ.
– По замазкам вроде любитель, но не любитель, это тосьно.
Ему спектакль отрезесировать - сьто тебе высьмаркаться. Он васье - резисер в авторитете.
Но самый запоминающийся диалог мы разыграли с Арестом. Как раз в бурлакиной машине.
Расскажу предысторию. Играли «Тамару и Демона». Пьеса, как известно, в стишках - особо не поимпровизируешь. В середине спектакля - танец. После слов «пойду включу магнитофон, магнитофон - ну чем не чудо» должна зазвучать песня.