Зеркало, или Снова Воланд
Шрифт:
Было очевидным, что эту творческую натуру занимает лишь исключительно то, над чем он сейчас самозабвенно работал. А на поднявшихся и прошедших на площадку мальчика и мужчин он не обратил ровно никакого внимания, как не замечал и то, что происходило и в данный момент совсем недалеко от него. Великое свойство творческих людей — умение не отвлекаться, а всецело сосредоточиться и перенестись на интересующий их предмет.
— А вообще-то должен признаться, — обращаясь уже к своему новому знакомому, продолжал кот, — так трудно иногда находиться без дела. Приходится с завистью наблюдать, — кивнул он в сторону художника, — как работают творческие личности, ничего-то не замечая вокруг себя. Хоть гром греми, хоть молнии
При этих словах Валерий Иванович внутренне вздрогнул и страшно удивился. Ведь это были очень знакомые в их семейном кругу слова. Можно сказать, с некоторого времени даже ставшие определенным паролем. Когда Шумилов что-то читал, писал или же смотрел по телевизору интересующую его передачу, он частенько не замечал, как по какому-то вопросу к нему обращались жена или же кто-то из детей. В этот момент он весь находился там, в зоне действия, и, естественно, не сразу реагировал на обращение. Сначала Вера Николаевна сильно раздражалась по этому поводу, считая подобное поведение супруга проявлением крайнего невнимания и неуважения к себе, затем успокоилась, списав все это на творческую искру мужа, а однажды взяла да и озвучила именно это самое выражение. Валерий Иванович потом шутки ради придумал еще три стихотворные строчки, и в итоге получилось совместное четверостишие, которое звучало так:
Хоть гром греми, хоть молнии сверкайте, Весь в муках творчества я мыслю, я горю, И попрошу — меня не отвлекайте, Я занят тем, что НОВОЕ творю!И вот теперь, когда Валерию Ивановичу необходимо было уединиться и сосредоточиться на какой-то своей работе, он шутливо предупреждал:
— Верунчик, у меня сейчас «Хоть гром греми, хоть молнии сверкайте…», поэтому попрошу десять граммов уединения.
И все становилось ясным, понятным и воспринималось как должное. А вот теперь Бегемот невольно взял и повторил этот самый семейный пароль. И, возможно, совсем не случайно? Шумилов пристально посмотрел на кота, а тот, как ни в чем не бывало, продолжал разглагольствовать:
— Правда, должен заметить, не отдавая симпатии ни одной из известных живописных школ, что у этого служителя Аполлона есть принципиальные ошибки, с которыми я… Петр Петрович, ну никоим образом согласиться не могу…
Все недоуменно уставились на напыщенного кота, а «Воландин», поморщив лицо, с откровенным недовольством произнес:
— Это черт знает что такое! Вы посмотрите, его опять потянуло сунуть нос не в свое дело! Насколько я знаю, ты такой же специалист по живописи, как Галактион по ораторскому искусству. Ты зачем, пройдоха, отнимаешь у нас время и пытаешься втравить в какую-то незначительную, мелкую интригу?
— Это я-то пытаюсь втравить, как вы изволили выразиться, в мелкую интригу? — надулся от обиды кот. — Это я понапрасну отнимаю время? Да вы же сами, мессир… то есть, прошу прощения, Петр Петрович, всегда учили нас зорко стоять на страже интересов нашего ведомства! Особенно если дело касается принципиальных вопросов. Не так ли?
— Ну… говорил, — вздохнув, недовольно согласился «Воландин». — Но какое отношение это имеет к данной ситуации? Не понимаю.
— Да самое непосредственное, Петр Петрович, — тут же оживился кот. — Я уж не говорю, что при таком плохом освещении можно и цвета перепутать и вместо желтого среднего добавить с излишком лимонного кадмия… Да пусть у меня лапы отсохнут, если я не прав. Вот вам и Тарантул с Галактионом подтвердят. Они полностью согласны со мной в этом вопро…
— Короче, — перебил его «Воландин», —
— Видите ли, Петр Петрович, здесь я должен полностью поддержать Бегемота, — серьезно проговорил тот. — Ведь не зря же в свое время уважаемый автор проекта этого замечательного здания решил прорубить по фасаду ни много ни мало, а ровно тринадцать окон. Что, согласитесь, не может не радовать представителей нашего ведомства. Но также нельзя и не заметить, что этот увлеченный работой человек ни с того ни с сего вдруг решил нарушить, с позволения сказать, гениальную задумку автора и одно из имеющихся окон просто взял да и сократил, доведя их количество, что чрезвычайно обидно, до гораздо менее приятного числа двенадцать. Вот этим-то обстоятельством как раз и вызвано, как я считаю, справедливое недовольство Бегемота, — закончил он свое витиеватое изложение.
— Исключительно только этим, — тут же поспешно поддакнул кот, и взоры всех присутствующих устремились в сторону ничего не подозревающего живописца.
— Гм-м, вот оно что, — задумчиво проговорил глава могущественного ведомства, и в голосе его зазвучали металлические ноты, — ну это уже совсем другое дело… — и тут же добавил: — А не может ли быть это случайностью или простым недоразумением?
— Я думаю, что нет, — мягко отрезал Тарантул.
Шумилов с неподдельным удивлением выслушал эти странные монологи насчет ошибки художника, пересчитал окна по фасаду здания, и оказалось, что на втором и третьем этажах действительно было по тринадцать оконных проемов, а на первом — на два поменьше. Их место занимали входные двери, расположенные симметрично справа и слева. Он также прекрасно знал, что левая дверь была запасной и всегда держалась закрытой. А правая — рабочей. Входы в здание украшались ажурными навесами из кованого железа, а на правой входной двери вместо ручек поблескивали крылатые латунные грифоны с головой хищной птицы и туловищем льва.
В воздухе разлилось тревожное ожидание, и взгляды присутствующих непроизвольно приковались к «Воландину». А тот, между тем приблизившись к художнику и взглянув на незаконченное полотно, негромко покашлял в кулак, поправил ниточки усов и произнес:
— Прошу прощения, что вынужден нарушить ваше творческое уединение, но не могли бы вы, любезнейший, пояснить, в чем причина такой вольности, такого серьезного отступления от правдивости и достоверности изображаемого вами объекта?
В воздухе снова повисла пауза, а творческая личность, словно эти слова относились вовсе не к ней, продолжала молчаливо пританцовывать у мольберта. И лишь только когда секундная стрелка перешагнула барьер приличия, не поворачивая головы в сторону спрашивающего, художник неохотно выдавил из себя:
— А что вы, собственно, имеете в виду?
— Ну как же, милейший! Когда вы в малолетнем возрасте обучались в школе и проходили такую точную науку, как математика, вас ведь учили правильно считать?! И, если не ошибаюсь, у вас по этому предмету даже было «четыре»?
— Ну предположим, — буркнула творческая личность с вызовом, — и что из того… И что же дальше?
— А дальше, драгоценнейший вы наш Иван Паисьевич, — улыбнувшись, еще вежливее проговорил «Воландин», — не соизволите ли объяснить нам, темным людям, почему же вы изобразили на здании двенадцать окон по фасаду, в то время как автор проекта, уважаемый художник-архитектор четырнадцатого класса Паньков, предусмотрел в губернаторской резиденции по каким-то своим убедительным соображениям ни много ни мало, а именно тринадцать окон. И надо отметить, что высочайшие особы, в разное время осчастливившие своим присутствием это строение, остались работой зодчего весьма довольны. А вы, дражайший, грубо исказили действительность, взяли да на одно окно и уменьшили.