Зга Профилактова
Шрифт:
– Опять мне сегодня достанется, - сказал он затем без малейшего сострадания к своей будущей боли, когда мы, все в том же тихом и пустынном уголке парка, освежили мозги новыми глотками живительной влаги. Восторженно внимал он тому, как я вновь наполняю стакан.
Кучерявый Ниткин забавно смотрится в своих засаленных брючках, он в несвежей рубашке, рукава которой очевидно коротки для него. Стакан же я наполнял я вновь и вновь, нет нужды повторять это, нужно только понимать, что набирались мы активно и основательно. Мне известно, что почти весь свой заработок Ниткин приносит жене, с видом человека, который сделал все, что он мог. Это, видимо, трогательные минуты. Протягивает он супруге скомканные рубли, усиленно показывая, что на свои кровные, честно
В эту идеологическую нишу он мог бы и сейчас юркнуть посреди затевающейся между нами беседы, посверкивать оттуда глазками, брызгать слюной, вопить, визжать, проповедовать что-то. Он ведь склонен порассуждать о злободневном, прокричать с пеной у рта свои политические воззрения. Но я, стоит мне выползти из своей норки, предпочитаю, отмахиваясь от всякого наносного бреда, глубоко любить живую жизнь, остроту мысли и причудливость, порожденную воображением, жажду любить представления, возникающие у меня, когда люди, почему-либо вздумав исповедаться, с замечательной откровенностью рассказывают о странностях своего характера или поведения. От злободневного меня разбирает зевота, а буря политических эмоций воздействует как снотворное. Слова о предстоящей моему другу взбучке мгновенно приободрили меня, и я сказал:
– Ты признал, что приравниваешь женщину к домашнему животному. А уж женщина, ставшая женой, - для тебя это, надо думать, все равно что милый пушистый котенок. Но возьми настоящего котенка, мысленно взгляни на это красивое создание, великолепное творение природы. И вдруг вообрази, что этот твой меньший брат, бросив забавные игры и оставив нежности, устремляется на тебя в атаку, опрокидывает, валяет по полу, в общем, задает тебе по первое число. Шок? Ты в шоке? Даже парализован страхом? Я бы, по крайней мере, испытал недоумение и боль.
– Но я не могу испытывать недоумения и боли, когда жена бьет меня, - возразил кучерявый с видом непоколебимого хладнокровия, которое могло объясняться лишь тем, что у него против высказанного мной имелись своевременно заготовленные веские аргументы.
– Она бьет меня, когда я пьян, пьян, будем откровенны, в зюзю. Может быть, и тебя пьяного жена бьет...
– У меня нет жены.
– А ты утром, на следующий день, не помнишь этого, - не услышал он моих слов и говорил свое.
– Я-то помню... Но тебя, конечно, интересует именно тот момент, когда она на меня набрасывается. Ну что тебе сказать? Представь себе, насколько я ослаблен, если за считанные мгновения оказываюсь уже не просто в положении риз, как заложивший за воротничок и тому подобное... Нет, я ошеломлен, оглушен, я как выброшенная на лед рыба, и я - в нокдауне, практически в нокауте... Отдаленно я понимаю происходящее, а все же как-то ничего не понимаю и не чувствую. И, само собой, не сопротивляюсь, не противоборствую.
– А голову руками прикрываешь?
– О да, голову руками прикрываю. Она ведь, знаешь, способна и ногой...
– Но ты, однако, в состоянии посмотреть на это со стороны и смекнуть, что твоя честь задета и достоинство унижено.
– Сразу оставим честь в покое, в данной ситуации ей не остается места, - строго парировал Бодрый.
– Не вызывать же мне жену на дуэль?
– Зачем на дуэль... К тому же ход твоих рассуждений правилен. Ты рассуждаешь так: нужно начать с того, что я провинился - что я такое нынче, как не пьяная свинья? И если обсуждать, как со мной поступают и обращаются, следует прежде всего признаться самому себе, что я и не заслуживаю доброго отношения, я оскандалился, я уронил собственную честь. Поэтому спрашиваю себя, не нужно ли встать и сказать жене: ты задела мою честь! Но прежде все же следует задаться куда более резонным вопросом, а было ли что задевать.
– Так, так... Справедливо! Дедукция? Какой ты, однако, проницательный и необычайно вдохновенный человек!
Меня его лесть не тронула; он порозовел от удовольствия, внезапно с особенной силой уверовав в мою проницательность и способность к дельным размышлениям, а я бы и помолчал, выжидая, пока он наберется силушки для новых философских взлетов, но собеседник знаками попросил меня продолжить. Я сказал:
– Итак, вопрос о чести уже не стоит. Для подобной ситуации она попросту предусмотрительно потеряна. Ты теряешь ее с той первой рюмкой, которую опрокидываешь себе в глотку, зная, что на этом не остановишься и напьешься в зюзю, - продолжал я красочно.
– Протрезвев, ты не отважишься сказать себе: вчера вечером я был по своему обыкновению благороден. Что же тут благородного, приползти домой на карачках? А утрачено благородство - не стоит и вопрос о чести. Согласен?
– Еще бы не согласен! Как ты прав! Безусловно согласен!
– Но что же твоя жена? Женщина, предположим, трезвая, степенная... глядя на нее, невольно начинаешь подозревать, что она исполнена определенного благородства. Чистого благородства... никаких примесей... одно сплошное благородство самой высокой пробы! И вдруг набрасывается на тебя с кулаками, бранится грязными словами... очень неблагородно! Даже как-то нетрезво... А почему? Ты, по крайней мере, честно и откровенно утопил честь на дне стакана, а она где и в чем берет нравственные основания для не то чтобы неблагородного, а прямо-таки подлого поступка, для надругательства над тобой?
Тут лицо кучерявого Ниткина, который, от души радуясь затеянному мной пиру, все меньше, однако, находил удовольствия в том, чтобы слушать мои разглагольствования, покрылось испариной. Неверной, вздрагивающей рукой искал он носовой платок в кармане своих засаленных брючек.
– Послушай, - сказал он с глухо и словно бы отвлеченно нарастающим волнением обиды, - если ты хочешь обсуждать эту проблему так, будто у тебя есть право лезть в мои семейные дела, что ж, давай... Ты валяй, я послушаю. Но не надо фальсифицировать и подтасовывать. Обращайся с фактами бережно...
– утирался он и взглядывал на меня с некоторой как бы жалобностью; я уже открыл рот, чтобы подать свою реплику, как вдруг этот человек произнес срывающимся голосом: - Ты Ниткин?
– Ну да, Ниткин...
– Прекрасно, мой добрый друг, прекрасно, - оживился кучерявый, восторжествовал.
– Выходит дело, и тебе не помешало бы на собственной шкуре испытать побои!
Оскорбленный до глубины души, я крикнул:
– Но я не тот Ниткин!
Мой собеедник, поднявшись с лавки и глянув куда-то поверх моей головы, торжественно произнес:
– Моя жена права, а я нет. Она ждет возвращения мужа, чтобы накормить его, обогреть, приласкать... может, у нее как раз в этот вечер сексуальные мечты и грезы в сердце, а он вваливается пьяный, мерзкий...
Итак, он принял позу оратора, отчасти, может быть, и пророка. А мне воображалось, что скользит уже тенью, подкрадывается его жена, заносит над головой бедолаги кулак или кочергу. Может быть, веник или швабру. Для нее сущий пустяк свалить его с ног, он в сравнении с ней все равно что пушинка, пух одуванчика.
– Пьяный, мерзкий...
– повторил я, находя немалое удовольствие в мысленном начертании картин интимной жизни этих двоих, кучерявого Ниткина и его жены.
– И вот эта женщина, которая стоит неизмеримо ниже тебя в своем развитии, поднимает на тебя руку только за то, что ты на несколько часов потерял облик, которым она привыкла восхищаться.