Шрифт:
Annotation
Литов Михаил Юрьевич
Литов Михаил Юрьевич
Зга Профилактова
Михаил Литов
ЗГА ПРОФИЛАКТОВА
Бережно хранимой тайной окутано сотрудничество популярного писателя Тире с человеком по имени Федор. Судьбы этих двоих тесно и, по большому счету, гадко переплелись, и мы намерены эту историю, в общем и целом скучную, весьма неприглядную, не только упомянуть, но и до некоторой степени разобрать, словно речь идет о чем-то важном и даже поучительном. Причиной, почему именно сейчас мы сочли удобным распространиться в этом отношении, служит неожиданный распад творческого, с позволения сказать, союза. В своем внезапном рассуждении, а от него пахнуло чуть ли не философским перлом, вставший в оппозицию и просто
– Посмотрите на сочинительство, оно красной нитью проходит через нашу жизнь. Не перечеркивает, а служит ее украшением. Вы учили меня быть кратким, но не скомканным, за словом в карман не лезть, а если вникнуть, то, по сути, попросту ограбили меня, без зазрения совести разорили мои собственные творческие задатки. Сами-то бывали куда как высокопарны! Теперь же я говорю с вами не как юноша, но муж. Я поднимаю вопрос: что по-настоящему украшает наш мир истинным благом и непреходящей славой? Сочинительство, отвечаю я, и тут же оказывается - поверите ли?
– что я в состоянии двести, триста, тысячу штук тирад без малейшего затруднения выложить в защиту этого тезиса. Но что мы видим? В результате мужчины и даже, надо отдать им должное, женщины, которым дано не шутя пожинать лавры на трудном писательском пути, достигают грандиозных высот, где вовсю сияют, и вместе с кушем, а это гонорар или премия, им достается небывалый почет, чего не скажешь обо мне. Не удивительно, что меня сейчас подогревают, подстегивают, разгоняют досада, недоумение, раздражение, зачатки гнева. Если я не становлюсь на дыбы, не беру с места в карьер, так это все толерантность, которая всегда должна оставаться между нами своего рода неприкосновенным запасом, это правила приличия, о которых мы не должны ни на минуту забывать. Я не ищу щели между всем этим должным и недолжным, не суечусь, просовывая в осажденную крепость, каковой вы в данном случае до известной степени выглядите, так называемого троянского коня, тем не менее я ставлю вопрос ребром. Да: а как же я?
– так он формулируется. Как же я, вот в чем основной и радикальный вопрос. Я ведь тоже хочу благ и лавровых венков, триумфов, которых вы нахапали от души, пользуясь моим, прямо сказать, негритянским, перерастающим в рабский трудом. И я прошу вас наконец меня просветить, облечь и посвятить, чтобы я больше не скрывался в неизвестности, не тушевался, когда выкраивается минутка публичности, чтобы все наконец узнали, каков я на самом деле.
Волнение и досада впрямь донельзя разогнали ученика, и учитель пытливо вглядывался сверлящим взором, интересуясь приоткрывающими некую фантастичность глубинами его красноречия.
– Прошу, - заверещал Федор, - не откладывать это мероприятие в долгий ящик и быстренько все решить в мою пользу, благотворно повлиять, или мое нетерпение, вызванное дальнейшей невыносимостью такого моего положения, перерастет в кредо, и оно будет не в вашу пользу. Я сказал. Вам мало? Но я обозначил проблему и поставил вопрос. И жду я теперь от вас отнюдь не общих и давно затертых суждений. Не вздумайте отвлекаться!
Этот чудак, сколько помнится, предстает на страницах славной биографии писателя Тире словно бы одомашненным зверьком, а если человеком, то путаным, этаким теневым обитателем как бы аквариумной сферы, где куда как плотно теснятся субъекты непонятной веры и неясного происхождения. И благообразный Тире возразил:
– Федька, не надо говорить ничего о том, что я-де чему-то тебя учил. Я просто пользовался твоим талантом, и ты служил мне верой и правдой, честно и добросовестно содействовал. Мы оба прекрасно знаем, от чьей руки в моих опусах множество абзацев, кем присочинен ряд глав и созданы целые тома. Не ты один пытался, но тебе одному удалось. Я был удовлетворен. Мои произведения нашли благодарный отклик у читателя. Я нынче популярен, и это главное. А ты единственный в своем роде. И все это настолько качественно, удобно и перспективно, что грех было бы жаловаться на судьбу и пытаться что-либо изменить. Но если подобное положение тебя больше почему-то не устраивает, что ж, Бог тебе судья. Со своей стороны, обещаю щедро одарить тебя, как только ты одумаешься и возьмешь свои слова обратно. Парень, не будь дураком, оставь, ради Бога, надежду на собственные успехи. Не боишься утратить единственность и неповторимость? А ну как будешь кусать локти? Померещилось тебе негритянство на внешности и на душе, на сущности твоей, так что с того? Зачем перекрашиваться? Не рискуй! Так сложилось, так повелось, что есть труженики и есть потребители, и мой тебе совет, оставайся тружеником, сознавая, что именно мне, а не тебе, выпало было потребителем.
– По-настоящему потребителями являются читатели всех мастей, а не мы, труженики пера, - полемически заметил Федор.
– Ты - труженик, а я потребляю твои изделия, присваиваю и поглощаю их. Следует называть вещи своими именами. Да, я хищник, я вор. И мне не стыдно. Но ты-то чего запрыгал, завертелся, как ужаленный? Будь и дальше негром, как ты это называешь, будь, уяснив, что я уже надежно коронован, а тебе в этом отношении - дуля с маком. А если все же наберешься дерзости, наглости и такого нетерпения, что решишься сменить колер, что ж, я, во всяком случае, тебе в этом не помощник. Наподдать могу, но дать тебе ход?.. расхлебывать потом кашу?.. Что подумают собратья по перу? Не понравится им. Ужаснутся... Как тебе получше это объяснить? Не нужны им твои внезапно проснувшиеся задатки и способности. Восстанут, вознегодуют, понимаешь? А мне что же, сносить попреки от разных претендентов, номинантов, лауреатов и им подобных, что я, мол, не удержал, выпустил демона? Да ни за какие коврижки! Федька, заруби себе на носу, не снискать тебе славы и богатства, недостоин ты принять посвящение в писатели, ибо не каждый, кто пожелает, может служить высокому делу литературы, но лишь избранные мужчины и некоторые из дам. Так что, негритос? Каково твое последнее слово? Надумал все же порвать со мной, расстаться? Скатертью дорога! Вот тебе пятьдесят тысяч на разные попутные расходы, ты эти гроши честно заработал, теперь мы в расчете, и ты можешь отправляться на все четыре стороны.
Федор с внезапной жадностью схватил деньги, сразу почувствовав себя человеком зажиточным, состоятельным, хотя не мог не сознавать, что надолго для великолепия и благостного состояния духа пожертвованной потребителем суммы не хватит. Его даже пугала невозмутимость Тире, как будто совершенно не опасавшегося, что вырвавшаяся на волю жертва тут же огласит правду истинного авторства подписанных Тире творений. Уж не ловушка ли? Не задумал ли Тире убить его? Впрочем, Федор и не предполагал трезвонить, оглашать, в эту драматическую минуту расставания с узурпатором его дарования он находил созданную за годы их преступного сотрудничества продукцию несовершенной и даже пустяковой и только еще в духе робкого простодушия мечтал о подлинных свершениях. Шествуя затем путем разрыва с работодателем, он то и дело болезненно, как-то хныкающе сморкался - так было, например, в дурно попахивающем вагоне поезда, уносившего его в родной город, - а сойдя с поезда, кривил рожицу в вокзальном буфете и туманно рассказывал случайным слушателям занимательные басни о своем недавнем прошлом. Он, мол, дебютировал в столице, попробовал свои силы и кое-чего добился. Не обошлось, конечно, без разбитых надежд, без утраченных иллюзий, обломки которых еще долго будут обрушиваться в его память и отягощать ее. В конце концов он более или менее прочно, снова становясь земляком земляков, осел в таинственном городе Поплюеве, о котором дотошного читателя следует, пожалуй, уведомить, что расположен он в месте, едва ли поддающемся точным географическим, историческим и прочим определениям. На взятом нами в рассмотрение этапе его развития это город как будто даже неприятный, населенный, может быть, людьми, которым грош цена. Окажись они на месте Федора, так не дотянули бы в истории с Тире и до негритянства, на которое сам Федор смотрел теперь с особенным, принципиальным презрением, стыдясь его как позорного клейма на своей биографии. Иными словами, довольно-таки липовый город, а, возможно, и не город вовсе, одно лишь недоразумение. Наверное, по этой причине все попытки литераторов последующих быстро сменяющихся поколений и оставляющих скользкое впечатление невразумительных эпох описать деяния и, если можно так выразиться, подвиги нашего чудака неизменно заканчивались неудачей. Приняв все эти обстоятельства во внимание, мы, кажется, получаем право назвать Поплюев едва ли не литературной выдумкой. А щелкоперы-то и впрямь подвизались! У одних выходил глупый и пошлый анекдот, который они тотчас с неподражаемым апломбом называли сатирой. Другие, угодив на пик непомерной гордыни и возомнив себя чистыми эстетами, напрочь удаленными от земной грязи, писали стерильные, безупречные, бессмысленные тексты, уверявшие, что наш добрый и честный Федор, или, к примеру сказать, кто-то ему подобный, не то шут, не то мелкий бес, снующий среди почтенных номинантов и лауреатов. А последних, вспомните, пометил тонкой иронией Тире, хотя это так, к слову.
Может, и шут, а может, и мелкий бес, - чего только не бывает на свете! Не удостоился Федор в описываемое время посвящения в литературную среду, более того, сорвался и полетел Бог знает куда, не уцепившись, как можно было ожидать, за ее края. Но вот, посудите сами, он ведь пообтерся у самого Тире и даже получил пятьдесят тысяч в награду за послушные и, в общем-то, потаенные, интимные, на взгляд иных чрезвычайно изощренных и ретивых исследователей, услуги. Что само по себе уже ставит его неизмеримо выше всевозможных шустрых и словно безликих распространителей анекдотов о нем, людишек, без всяких на то оснований мнящих себя эстетами и умниками. Не заслуживает ли его жизнь в удивительном и по-своему великолепном Поплюеве пространного описания? Если уж на то пошло, предположенное описание должно быть беспримерно честным, серьезным и глубоким, и это не подлежит сомнению, не нуждается в объяснениях.
***
В краю, куда вернулся после многолетней отлучки наш герой, полученные им от видного писателя деньги мгновенно обернулись баснословным богатством. Федор носил его в простом вещевом мешке, предаваясь размышлениям, как бы получше им распорядиться, а однажды, желая разом порешить, что ему делать дальше, он вышел на берег реки и скрылся от посторонних глаз в густых кустах разросшейся там растительности. Он думал, что "основной" капитал нужно хорошенько спрятать, предполагая черный день, когда ему придется снова искать милости у какого-нибудь Тире, болезненно и не совсем же все-таки нищенски, поношенно при этом выкручиваясь, а на крохи скромно, исключительно с целью не протянуть ноги питаться.
– Итак, - пробормотал он себе под нос, - не видать мне писательской славы, я, оказывается, недостоин... Таков результат - уперся я в несокрушимую волю великого Тире, посчитавшего меня недостаточным для избранности.
Прослезился Федор, подводя эти предварительные итоги. Недавнее бытие представлялось быстрым и красочным, многоречивым и многообещающим, а нынче все как-то ужалось и замедлилось, обернулось куцестью, свелось к тусклым видениям, в которых действительность, если она там вообще была, не ведала оттенков и бегло возникающие тени изъяснялись исключительно на языке междометий. Он знал, что для того, чтобы стать человеком истинным, то есть видным и нешуточно посвященным, а говоря шире - способным к деяниям хоть трагическим, хоть комическим, но, главное, великим, нужно прежде всего достичь полноты чувств, высокого трепета жизни, подразумевающего эстетику подлинную и в силу этого подтягивающего к творчеству, равному творчеству природы, Бога и, например, всем известных дерев, каждую весну с неожиданной живостью просыпающихся после унылой и бесперспективной на вид зимней спячки. Но как проделать все это, он не знал. Он не сомневался, что есть один надежный путь к заветному успеху - это полноценное владение словом, заключающее в себе безусловно величайший идеал у наций просвещенных и как бы условную горячку лжи и агрессии у народов, вечно куда-то переселяющихся и с невиданной храбростью, с небывалой верой в поддержку со стороны их бога расхищающих чужое достояние. О, конечно, есть еще путь святости, который совсем правилен и абсолютно благодатен у тех, кто позволяет божеству производить с ними какие угодно действия, и не вполне совершенен у аскетов, призывающих к некой сухости чувств, к безнадежному подавлению страстей. Все это так. Тем не менее Федор не только не понимал, на что ему решиться, но даже не представлял себе, что могло бы стать его первым шагом на том или ином избранном им пути.
И вот в эти драматические минуты бесплодных размышлений, копошения в неком чреве давно, казалось бы, переваренных истин, в поле зрения бедолаги возникли не тени, не призраки какие-нибудь, но - о чудо!
– упитанные, крепко сбитые, вполне роскошные незнакомцы. И говорение их было, по первому впечатлению Федора, словно бы громами, загадочными шорохами и нежными вздохами симфонического оркестра.
– Да, но вот на что вам следует обратить внимание, друг мой, - с двусмысленной улыбкой произнес необыкновенно высокий, по-своему изящный и стройный господин.
– В Гондурасе, куда вовсе не должен был лететь самолет, но куда он, однако, почему-то вылетел, видели небезызвестного Геннадия Петровича Профилактова...