Зга Профилактова
Шрифт:
– Откуда тебе знать, что происходит с гениями, что они там открывают для себя и находят?
– раздосадовано проворчал Вадим. Вскипел он и нехорошо как-то завозился.
– Я вообразил, увидел и постиг, что происходило или могло происходить с Профилактовым, - возразил я.
***
Итак, я продолжаю рассказ. Я шел по улицам, где когда-то бродил философ, и представлял себе, как он был ошеломлен, когда ему открылась истина; я молил, чтобы и мне удалось пережить подобное ошеломление, но тщетно. Профилактов, может быть, заболел, когда с ним случилось все именно так, как я вообразил, или даже был уже болен и в лихорадке, в жару разложил по полочкам все эти откровения, наметки и выводы. Кто знает, не температура ли под сорок вдруг помогла ему разглядеть внутренность собственной души, ее состав, явную отдельность области, где что-то если и могло находиться и некоторым образом работать, то только лишь далеко не повседневное, не обыденное, а едва ли не сверхъестественное и определенно связанное с неведомыми мирами.
Я же был здоров, меня не посещали
Тут Вадим, заметив, что я, рассказчик, набираю пылу, загораюсь немыслимо, необратимо, ясно и твердо решил: надо сбавить обороты.
– Ну, и что же, нашел ты ту черноту?
– сказал он насмешливо.
– Я потерял ее из виду!
– воскликнул я.
– А-а... Как же это случилось? Когда?
– Как только я спустился с горы.
– Может, с горы-то она видна, а на той окраине, за домами да за деревьями, она уже и не виднеется.
– Утешать меня не надобно, - возразил я.
– А разве я тебя утешаю?
– Ты говоришь со мной убаюкивающим тоном, как с ребенком.
– Но ты и есть словно ребенок.
– Чепуха!
– Давай хоть на этот счет не будем спорить. Ты лучше рассказывай дальше. Что еще там с тобой произошло?
***
И тогда я спокойно сообщил, глядя в окно - мимо прекрасной головы брата:
– Кое-что произошло.
– Еще кофе?
– спросил он.
– Прекрати ты это неуместное гостеприимство, - вспылил я.
– Подумаешь, приветливый, хлебосольный какой выискался! Ничего, скоро кончится твое жирование. Не все коту масленица!
– Закуривай.
– Бросил!
– О-о!
Вадим неопределенно хмыкнул. Ему интересно было, что я разумею под его жированием, но спросить он не решался, не без оснований опасаясь, что я лишь выплесну на него целый ушат бессмысленных упреков, а ничего конкретного так и не скажу.
Между тем я успел перемениться; и сказал:
– Ладно, закурю.
Мы задымили. Вадим тоже переменился, вдруг сбросив вымученное благодушие.
– Рассказывай!
– велел он жестко.
– Ну, пришел я, приплелся... уже устал к тому времени... в угол, где некогда, если я верно понял объяснения Жабчука, обитал ученый. Это на самом берегу, и вот озеро, знаешь, такое серое, такое свинцовое плескалось и бормотало, хотя солнце вовсю жарило, то есть лучи, все так и сверкает, искрится, а оно гнет свое, оно, знай себе, в седой старине, и нипочем ему цветение изрядно уже ожившей после зимней спячки природы. И большое, противоположного берега не видать. Еще там довольно широко впадает в него речка, и на ее противоположном берегу заметна хорошая старая церковь. Картина запоминающаяся.
– Я постараюсь запомнить, а ты продолжай, - тихо и как будто зло настаивал он.
Я внешне никак не отреагировал на его настойчивость, хотя она меня словно резанула по сердцу, мне показалось, что брат ядовит, разбух от накопившегося яда и по-змеиному как-то готовится к убийственному прыжку.
– Вокруг повсюду там, - рассказывал я, - прелестные деревянные домики, по-разному выкрашенные, иной раз очень пестро, и нет в этом углу однообразия той окраины, по которой я долго шел. Но так, должно быть, нужно было, чтобы я не сразу попал в этот яркий мирок, а сначала миновал этакую городскую пустыню. А угол тот меня буквально поразил. Угол же и в самом деле имеется, под углом, я бы сказал, под прямым углом там сходятся улица, тянущаяся вдоль реки, и та, которая вроде как набережная при озере. Но и в этом чудесном месте тоже было пусто, если взять в смысле людского присутствия. А озеро действительно бормотало, ворчало что-то, я даже специально постоял возле него где-то, у самой, что называется, кромки, послушал, и вот, представьте себе, оно тихонько плещется у ног моих, покачивает пену и какую-то будто расплывающуюся грязь, а я впрямь различаю голоса, но отдаленные и порой словно бы детские.
– Федору наверняка известен этот угол, - перебил Вадим и вопросительно посмотрел на хозяина.
– Да разве дело в Федоре, - странно усмехнулся Филипп, - что он нам, плевать на него. Боли и отчаяния я тогда не испытал, а что будет дальше, время покажет. Тоска меня отнюдь не придавила, не пригнула к земле. Что я не нашел никакой черноты и, может, ее даже вовсе не было, это я пережил спокойно. Она забывалась. Я попал в новую среду, в новую обстановку, и это брало верх в моей душе, а происходившее со мной у монастырской стены на горе уходило в прошлое и теряло смысл. Но определенности не прибавилось, я по-прежнему ничего стоящего не знал о Профилактове и ведать не ведал, где искать его трактат. Веры в него я не растерял, и живописность уголка, где я очутился, только укрепила меня в ней, так что я нимало не сомневался, что имею дело с гением, некоторым образом сообщаюсь с ним. Не сомневался я и в том, что, как полагается умному и глубоко чувствующему человеку, действую правильно, иначе сказать, основательно занят поиском оставленных им по жизни следов и ничего так не желаю, как восстановить его доброе имя. Но была во всем этом и некоторая закавыка. Видишь ли, брат, а знай и ты, Федор, знай: и умен я, и чувствителен - это Бог дал и не отнял вдруг, стало быть, все на месте и сейчас, и тогда было, был я, значит, парень что надо и все свое носил с собой. Ничего не потерял. Бог ведь не обидел меня разумом! И вам бы кипяток, какой бывает иногда в моей голове, посмотрел бы я на вас, ошпаренных. Посмеялся бы я. Но раз я так задействовал себя в роли искателя философских приключений, что даже чуть ли не припустил бегом, когда все это началось, и со стороны мог показаться белкой в колесе, то должно же было к полагающемуся и прилагаться еще кое-что, а именно... А именно, друзья, глубокое осознание себя. Осознание и в этой новой и не совсем обычной для меня роли, и в качестве человека, оказавшегося в незнакомой среде и в отнюдь не понятных обстоятельствах. А не было его. Вроде был какой-то мутный и, на первый взгляд, крепенький напор из головы внутрь, в недра, а по некой чертовщине в недрах он тотчас и рассеивался и пропадал и никаких, собственно, недр не чувствовалось и не примечалось. Странным мне это показалось. Не говорю, неприятным, это ведь и так ясно - кого обрадует, если ощутит себя пустопорожним? А с другой стороны, кому и когда удалось ощутить себя таковым? Если ощутил, если бросил взгляд, если задумался над этим - какая же это уже пустота?
Тут навалилась страшная усталость, и голова пошла кругом, потемнело в глазах, облепило меня всего, как ватой, беспамятство, ну, должно быть, своего рода бессознательность. Как-то так случилось, что я вдруг очутился в мирке сумеречном, сыром и трухлявом, то есть даже и с ощутимой раздельностью при этом: сырость, все влажное, скользкое - поверху, а нижний слой - труха, прах, черт знает что такое, легко и мягко утаскивающая пыль. Без тяжелого, мучительного засасывания, как в болоте, когда корчишься и разеваешь рот в жутком беззвучном крике, нет, я чувствовал, что, пожалуй, слегка увлажнившись для пущей простоты движения, быстро и нетрудно, как я ни устал, скользну в мягкую, приятную сухость, растворюсь в каком-то едва мерцающем отсутствии препятствий и трения, в совершенно необременительной пустоте.
Но это будущее, и, сколь оно ни близко и очевидно, пока вокруг все неясно, по-настоящему тускло, и все наполнено какой-то отвратительной, бесконечно раздражающей теснотой. И словно никакого выхода. Рассказывать об этом сложнее, труднее, чем переживать. Когда это происходит, то уже ничего и не поделаешь, можно струсить и заметаться зайцем или махнуть на все рукой, только надо, мысленно поднявшись над всем этим, определить, что никаких общих правил для подобных вещей не существует, какие правила, если все это, может быть, лишь со мной одним происходило и никогда не повторится. Определить, обязательно определить, но надо бы так, чтобы определение предшествовало событию, а как это возможно хоть в моем случае, хоть в каком угодно еще, и получается, что определяешь уже после - словно машешь кулаками после драки, и отсюда всякие сложности рассказа, затруднения, мешающие такому, казалось бы, простому и естественному делу, как то, чтобы мое повествование стало подлинным шедевром. Вы ведь улавливаете уже некоторый сумбур, не остались слепы к нарастающей сбивчивости, заподозрили, что ширится и, не исключено, вот-вот станет преобладать нездоровая горячка, впаду я, а заодно со мной и вы, в лихорадку? Признайте это, говорите, обличайте, я вытерплю. Я снесу, и не такое приходило терпеть, вот вам бы то, что было со мной в том расслоении на влажность и сухость, на слизь и пыль, то-то я бы распотешился, глядя на вас со стороны... Но я вам худа не желаю, и меняться с вами местами у меня намерения нет, сбрасывать произошедшее со счетов я и не думаю, что было, то было, и это - мое, и я им дорожу. Дорожу болезненно, болею этим. А что же все-таки произошло? Кто знает...
Может быть, прелестный уголок города и привидевшаяся чернота были моей законной целью, отбрасывавшей прочее в некую беззаконность. И то, что я этой цели достиг, сбило меня с толку, отняло понимание дальнейшего пути. Я не знал, что предпринять еще, и это мешало мне сообразить себя, и тут бы взять себя в руки, покрепче сжать, выдавить из тех пресловутых недр, о которых я говорил выше, разные ясности и предвидения, решения грандиозных и почти что небывалых задач, где-то ведь стоящих перед всеми нами, но... Бездействовала воля, что ли. А бездействовала она при том, что я, безмерно уставший, был, однако, страшно напряжен и все еще одержим идеей Профилактова и его новой реальности. И не скажешь же, что я просто имел там, на берегу озера и среди чудесных домиков, некое бытие, вполне, скажем, обычное и приемлемое. Куда там! Чтобы так было, я должен был быть в том уголке местным жителем, а не прибежавшим в сумасшедшей задействованности незнакомцем, чуть ли не чужестранцем, который в скором времени и убежит оттуда в той же одержимости и явной неадекватности, убежит неопознанным, по сути дела - несостоявшимся.