Зга Профилактова

Литов Михаил

Федор сел в поезд. Кое-как устроившись в битком набитом - пассажирами, тюками, чемоданами - купе, уперев руку локтем в столик, а подбородок положив на раскрытую ладонь, он размышлял; неплохо ведь устроился, у окна. Профилактов, если это был он (и именно как бы книжный, хотя и из сновидения, а не какой-нибудь озерный мираж или продукт

поплюевской обывательской среды), не посвящен в тайны литературы, не тянется к ним, витая в облаках, попросту ничего о них не знает. Профилактов, а это наверняка был он, знает только что блаженно улыбаться, невпопад кивать и грубить, он и не подозревает о существовании людей, способных так вывертываться, разлетаться и гибко распространяться во все стороны, что из-под их своевременно схваченного пера словно по мановению волшебной палочки выходят, одна за другой, чудесные вещи, раскрывающие тайну бытия. Тире - пустое место, прочерк, прозрачный рупор, с помощью которого мир насыщается значительными, в высшей степени важными словами. Я в отличной книжке, сообразил Федор, опишу свой сон, и Тире уверует в черноту, уйдет, сгинет. А если бы Профилактов от слов перешел к делу и впрямь попытался низвергнуть его, Федора, в некую тьму, в ту самую згу, которую он якобы открыл, сделал бы он это, конечно же, подло и уродливо. Для него не было бы в этом никакой проблемы, не было бы надобности хоть как-то позаботиться о душевном состоянии, о нравственном облике и приличиях внешнего вида его жертвы. Лучше держаться за Тире. Опять же, ниша из несомненно пророческого сна, - где гарантия, что, став жертвой, ты не ввалишься под ее своды карикатурно, задом наперед или скомканным, как мусор, не услышишь вкрадчивые, подозрительным шепотком произнесенные кем-то слова о необходимости дорожить тем же Профилактовым и не будешь обманут ими? Это не годится для будущего творца баллад.

Федор легонько шлепнул ладонью по столику, припечатав к нему свое решение. Поезд набирал ход. Да, спокойней выйдет, если прибьешься к Тире. Толстая баба с чавканьем ела бутерброд, уперев в Федора исполненный мрачной пытливости взор. За вагонным окном, прерывая федоров пылкий диалог с самим собой, вдруг развернулся во всю свою ширь город Поплюев. Била в глаза ближняя зелень, проносились серые заборы, сверкали купола и кресты, засинело вдали озеро и змеей скользнула река, выскочило внезапно и метнулось вбок кладбище. В узнаваемом уголке города возникло, поднявшись словно из-под земли и сразу заиграв, черное облако. Неужто? Федор знал, что возможна ошибка; ошибка, скорее всего, съест познание, проглотит его без остатка, и это, если уж на то пошло, предпочтительнее, чем остаться во власти пустого, никуда не ведущего и ни к чему не обязывающего недоумения. Но ему было не под силу справиться с неожиданно обуявшей его любознательностью. Нужно растолкать сбившихся в кучу пассажиров, выбежать в тамбур, открыть дверь, спрыгнуть. А поезд поворачивал, выкидывая из окна город. Федор с дрожью пополз головой по стеклу, стараясь не потерять взволновавшую его картину, его голова словно встала на тараканьи ножки и с мелким напряжением перебирала ими, семенила неприметно, опасно, однако, подбираясь к чавкающему рту толстой бабы, уже едва ли не засовывалась куда-то в темные промежутки между ее размеренно работающими челюстями. Присутствующие беззаботно смеялись над этой сценкой. А саму бабу поглощение пищи сделало летаргической. Она продолжала тяжело и, может быть, даже властно упирать в Федора взор, теперь уже внятно, но ничего не соображая, смотрела широко раскрытыми глазами на его белесую макушку, нелепо мотавшуюся перед ней из стороны в сторону.