Зга Профилактова
Шрифт:
***
Однако на улице, покинув Ниткиных, - а что-то такое, вроде "кончен бал", или даже более или менее отчетливо воспроизводящее библейский сюжет изгнания из рая последовало от самобытно трактующих гостеприимство хозяев, - Вадим говорил другое, и тогда уже тон у него был далеко не мирный:
– Бесноватые, мразь, пропащие души... Сапоги этот гнилой мужичонка - вот уж чисто бледная поганка!
– взял за жену, выменял, сволочь. Они ему без надобности, но в нищете все сгодится. А нищета
– Кнут был, а на пряник их уже не хватило, - подхватил Филипп.
– То-то и оно, - согласился старший брат.
– И я бы съел чего-нибудь. Продержали на голодном пайке... Ты говоришь: пряник. Пряник был бы кстати. А заметьте, убожество убожеством, а к земле они нас пригнули знатно и, если посмотреть правде в лицо, фактически растоптали. Разве можно это так оставить? Я буду жаловаться.
– Ларчик открывается просто, воображение у них богатое и фантазия работает вовсю, вот в чем штука, - глубокомысленно изрек Федор.
Филипп не согласился:
– Ларчик... Все слова-то какие затертые, обороты, формулы, набившие оскомину. И про воображение, я считаю, тоже ни к селу ни к городу сказано. При чем тут фантазия, если этот осел излагал, по его словам, чистую правду?
– Фантазий вообще много, и они разные бывают...
– неопределенно ответил Федор.
Близился вечер. Троица бестолково топталась у Ниткиных под окном. Братья зашептались, начал Филипп:
– Помнится, Сонечка все твердила и оговаривала, чтоб мы пока не сердились, не обижались. Пока... А когда-то и впору, в самый раз? Странно! И как быть, если уже накипело? Когда, где мне позволят, наконец, излить душу?
– Ты что, пьян?
– Ни в одном глазу!
– Я так больше не могу.
– Вадим, схватившись за грудь, громко простонал.
– Водка это еще куда ни шло, да и не без удовольствия, да, некоторые мгновения припоминаю с известным удовольствием, например, сапоги красные, вообще, надо признать, бабенка в теле, и улыбчивая такая, оживленная, но... Я же у них, у этих безумцев, валялся на диване, корчился, как пес в своей блевотине, этот момент куда... куда мне его засунуть? Уже вижу, что незабываемо. Я от страха, что греха таить, сомлел, едва в штаны не напустил, а то и напустил, кто знает... Мое падение, мое унижение... как вспомню... как это переварить? Как с этим жить? Я возвращаюсь домой. У меня магазин. Я больше не могу здесь.
– Но мы на полпути, остался всего шажок!
– закричал Филипп.
– К чему?
– Ты говоришь, Вадим, она оживленная и улыбчивая, но я готов поспорить, она себе на уме, сама на это намекала, и в своем принципиальном эгоизме расписывалась, и от нее, согласись, какой-то холод. Снежная королева!
– Федор выразительно потряс в воздухе крепко сжатыми кулаками.
Вадим демонстративно попятился от сумасшедшего.
– Мы на полпути к понимаю, к осознанию...
– разъяснял Филипп.
– Мне, брат, думаешь, не больно? И я с болью вспоминаю пережитое, ну, что там выпало на нашу долю, что уготовили нам эти прохвосты. Но зачем же останавливаться?
Федор угрюмо заметил:
– Не надо шарахаться от меня, Вадим. Я не сошел с ума. Я образы рисую, а в некотором смысле и составляю, словно это какая-то техническая проблема. Так оно и вышло, про Сонечку-то, и я не прочь выслушать ваше мнение. А ты шарахаешься. Не забывай, у меня черновик, я должен работать, будет книга, мне надо перво-наперво выйти из заколдованного круга, вырваться, покончить с теснотой и бессмыслицей, возникшей в голове. Вот что для меня важно, а не Сонечка как таковая.
– Ты думаешь только о себе, а что мы на свою беду очутились в твоем городе и шатаемся, блуждаем здесь, как неприкаянные, тебя не волнует.
– Чернота...
– бормотал Филипп.
– Так называемая зга. И тот голос, что говорил со мной о Профилактове среди трухи и слизи... По-твоему, мы должны сдаться, бежать и остаться в неведении? Шалишь, брат! Сквознячковы не сдаются. А что ты пес псом валялся у Ниткиных и пускал слюни, так разве я был лучше? С какой же стати в таком случае пасовать? Только потому, что дрянной мужичонка променял жену на красные сапоги, а жена в тех сапогах наступила тебе на горло?
– На горло она мне не наступала, не городи чепухи. Вы оба спятили, ты и абориген.
– Он же твой друг, а ты какую-то презрительную кличку...
– Это не мешает ему рисовать сумасшедшие образы, - перебил Вадим раздраженно.
– О Сонечке слышал, как он ее помыслил? Сказочник! О Сонечке не скажу ничего плохого, возможны и положительные отзывы, благоприятные, она задала тон, и последовало немало полезной информации, так что надо еще хорошенько обдумать, в чем она, собственно говоря, замешана. Да и рассказ мужичонки не лишен интереса. Но рисовать образы...
– Я не с бухты-барахты рисую, - вставил Федор, недовольно кривя губы.
– И сама атмосфера в том доме... Вспомни, братишка, как все у них преподносилось и подавалось, в каком формате, и бабенка ведь могла действительно огреть кнутом, ну просто для юмора, а еще тот факт, что я пускал слюни, блеял, как овца, готов был молить о пощаде...
– Но вынес же ты это, так отчего не вынести и оставшееся?
– Сонечка, между прочим, - снова вмешался Федор, - сообщила на прощание, что дом, где жил Профилактов, здесь неподалеку, вот там, нужно только свернуть в переулок...
– С меня хватит, я возвращаюсь домой, на мне магазин и торговая ответственность. Сонечка, позволь, абориген, напомнить тебе, добавила, говоря о доме и называя его Маруськиным, что он успел развалиться. Зачем нам развалины?
– И что с того, что развалился?
– тут же оспорил замечание брата Филипп.
– Может, именно в тех развалинах я и услышал голос?
Вадим горестно покачал головой:
– Глупо даже слушать про дом, что он Маруськин. Это нонсенс, что-то мелкое, смехотворное... Я сам не знал, что искал в этом городе, а теперь знаю, что ничего хорошего и важного здесь не нашел и не найду. Я домой. Мне пора. А вы как знаете.