Зга Профилактова
Шрифт:
Скажем больше, он успел, горюя от высказываний и чудовищных намерений Филиппа на его счет, обдумать и с некоторым чувством удовлетворения мысленно применить к тому образ подколодной змеи, лицемера, прячущего камень за пазухой. Филипп - лицедей, вздумавший втянуть его в жалкий фарс, и в воображении Вадима уже разворачивались исполинские картины наказаний, которым он подвергнет зарвавшегося братца. Но Филипп в высшей степени удачно бросил камень, Федор, успевший стать их общим врагом, упал, как подстреленный, и Вадим понял, что можно просто оттаять, отбросить печаль и замыслы возмездия и посмеяться от души, раз уж все столь великолепно обернулось.
– Вот так, вот так, - твердил он, восторженно хлопая себя по ляжкам, - вот мы, братья Сквознячковы, вот мы какие! Жми на камень, размазня!
– обращался он к пластавшемуся Федору.
Братья с гоготом и кудахтаньем стояли над
– греб в трухе и где уже фактически находился, бормоча что-то себе под нос, беспрерывно коверкалась и сминалась под руками и коленками и вовсе раскрошилась, поплыла, когда он, не удержавшись на руках и коленках, безвольно опустился грудью в теплую пыль. Она то настойчиво сужалась, превращаясь в бесконечно длинный тоннель, в котором, конечно, должно было быть где-то спасительное отверстие, то свободно и как бы с намеком на какое-то приглашение становилась совершенно пустым пространством. Но и в пустом пространстве все было устроено так, чтобы Федор чувствовал страшное, только нарастающее давление. В давящей тьме, где он скоро не сможет не то что ползти, но и пошевелиться, проделать некую последнюю, уже почти не сознающую жизни судорогу, у него были, однако, тревожные, беспокоящие неугомонный ум вопросы: это и есть зга? я добрался? а я хотел добраться? но должна быть тропа, а где она? где же стезя?.. Оглушительная трель вдруг разорвала тишину, сотканную из затхлости и удушья.
***
Трель звонка ударила в уши. Федор, с трудом продирая глаза, подошел к телефону. На другом конце телефонного провода возбужденно закричал, защебетал по-птичьи выдающийся писатель Тире:
– Феденька, голубчик, будет дуться, я уже не дуюсь, мы же знаем, у нас одна голова на двоих, и нельзя нам, чтоб был разрыв. Мы как сиамские близнецы, я уже вырос, а ты растешь, но все это вместе, с исключительной совместностью, где начало, там и конец, мы как сообщающиеся сосуды, и так должно быть. Ну, повздорили маленько, с кем не бывает, но пора разогнать тучи и выпустить солнышко, приезжай. У меня без тебя ступор, задержка, что-то, знаешь, очень похожее на творческий кризис. Не ладится дело...
– Я спал... Видел сон... Непонятный и, может быть, страшный сон... Черный дым...
– Дым у меня в голове, черным-черно, затмение. Караул, Феденька, спасай!
Федор бормотал:
– Я не понимаю, что вы говорите... Я еще не проснулся...
– Что тут непонятного, - досадовал Тире, - собирайся кратко и ближайшим поездом... Время бодрствовать! А что у тебя шероховатости, грустные мысли о личной судьбе и собственное самолюбие, честолюбие даже, так я, поверь, устрою, и ты еще далеко пойдешь. Я тебя параллельно устрою. Будешь... да будет свет!.. будешь и при мне, как уже у нас повелось, и...
– Еще греки говорили, что дважды в одну реку ходить нечего, - перебил Федор.
– Мало ли что говорили греки. Ты живи своим умом, который у тебя и мой тоже. Ты теперь в эту реку войдешь иначе, а там фортуна, и она - не задом, нет, ликом, вот тебе истинный крест! И никакой больше позорной работодательности, все наоборот, простое и мягкое сотрудничество, равенство и братство. Свободно засунь подальше помыслы о каком-то там литературном рабстве и прочих глупостях. Просто сотрудничество, даже до панибратства, как у добрых людей, тютелька в тютельку как везде в цивилизованном обществе. Я из уважения, что ты такой не беспечный человек и заботишься о своей участи, не только хорошо тебе заплачу и обеспечу всем необходимым, я, в восторге от твоих личных творческих планов и перспектив, придумаю для тебя теплое местечко. Я пристрою. Я устрою. Это будет надстройка. На то я и базис. И ты еще не успеешь меня похоронить, как до того пригреешься на том местечке, что дальше и некуда...
***
Ехать? Нет? Задержка - не встрепенулся, не бросился сразу на вокзал, вытребовал паузу - объяснялась и странно утвердившейся прилипчивостью к Поплюеву, внезапно проснувшейся любовью к отчему дому, и желанием разыграть позу мучительного размышления над выгодным, но и, как ни крути, унизительным предложением. Согласиться, что у него с Тире одна голова на двоих! Словно они братья Сквознячковы!
Но братья Сквознячковы не существуют, они всего лишь герои дурацкого сна, быстро растаявшего в ясном и горячем воздухе летнего дня. А там, у Тире, замечательная столичная жизнь, блеск, вечное сверкание, завлекательный шум, и к тому же обещанное теплое местечко. Все это лучше Поплюева. В Поплюеве и сны нехороши. Но, вообразив себя свернувшимся в калачик на теплом местечке, Федор тут же хотел остаться и бесить своих здешних соседей громкой декламацией бесконечных од и баллад или в каком-нибудь поплюевском злачном заведении стучать тяжелыми палочками, уж не дубинами ли, в тугую поверхность барабана. Ему хотелось зайти в поплюевский кафедральный собор и выпучено смотреть на взмахивающего кадилом, трубящего, задрав голову, свои псалмы попа или, спустившись на берег реки, подслушать таинственный разговор неких незнакомцев, наспех сплотившихся в неуемной тяге к пересудам.
Он вышел из дома и побрел, не выбирая направления. Попросить Тире устроить его барабанщиком в приличном столичном ресторане? Но что это за тяга такая, зачем ему музицировать? И откуда у него могут быть навыки в манипулировании барабанными палочками, если он никогда не брал их в руки? Кто возьмет его в оркестр, подпустит к барабану? Тут и сам Тире не поможет. Могут быть отличные виды на возобновление сотрудничества, но будни есть будни, и не может статься так, чтобы дивная или дикая музыка вдруг восторжествовала над унылой повседневностью их совместного писательского труда, подавила ее, превратила в праздник или чтобы кто-то безмерно веселый и снисходительный принялся отбивать бодрящие ритмы на их общей голове. Остается декламировать, вот только вопрос: где? И чьи это будут оды, чьи баллады? Улица вывела к озеру. Федор, глянув на открывшийся перед ним простор, подумал, что здесь, на берегу с детства знакомого и любимого озера, баллады сочинять впору, не то что в столичной сумятице. Здесь сочинителя, может быть, не обойдут вниманием.
Какие баллады, скажет Тире, на кой черт они мне сдались, ты мне подавай ядреную мужскую прозу маститого писателя, чтоб, знаешь, била наотмашь и бодала до печенок, чего не найти ни в каких балладах. Помогите протолкнуть баллады мои, взмолится Федор, я буду вам за это вечно благодарен, я их вам посвящу, я буду их декламировать, петь. Сначала ты - мне, а потом я посмотрю, что могу для тебя сделать, - так ответит маститый писатель на закономерную мольбу. И его ответ тоже будет по-своему закономерен.
Федор увидел привалившегося мелкой, тоненькой спиной к дереву небритого человека средних лет, с блаженной улыбкой смотревшего на воду, облака и низко пролетавших птиц. Профилактов? Федор вздрогнул. У него сразу возникло желание подойти к этому человеку и, ни о чем не допытываясь, но каким-то образом зная, что это именно Профилактов, сообщить, что он готовится сочинять баллады, а небезызвестный литератор Тире не поможет ему опубликовать их, но это и ни к чему, поскольку сочиняться баллады будут здесь, на сказочных берегах чарующего озера, и никак не вдали от его впечатляющих красот, а Тире на его искушающие призывы и сладкие посулы получит достойную отповедь: выкуси!
– Хорошая погодка, - приветливо улыбнулся Федор.
Предполагаемый Профилактов кивнул, соглашаясь.
– Отвали, не загораживай вид, - сказал он.
Федор отвалил. Профилактов не положителен, недостаточно светел душой, и хорошо еще, что не пристукнул, не пихнул во мрак. Чего же ждать от братьев Сквознячковых? От Ниткиных? Федор боязливо огляделся, сознавая, что склонные к необыкновенным развлечениям супруги могут жить где-то поблизости. Баллады лучше сочинять под боком у Тире, а здесь пишутся разве что поддельные саги и былины. Сейчас в громадных красных сапогах ступит на берег, превращая его в оперативный простор, следователь Сверкалов. У него на уме следственный эксперимент, а обернуться жертвой его изысков рискует любой. Когда Тире умрет, самое время будет посвятить ему оду, что-нибудь державинское.