Жаклин Кеннеди. Американская королева
Шрифт:
Семидесятидвухлетний Аверелл Гарриман в конце 1963 года сказал Сьюзан Мэри Олсоп: «Когда Кеннеди был жив, я в последний раз чувствовал себя молодым…»
Все эти подспудные эмоции членов ближнего круга Кеннеди (не говоря уже о сотнях тысяч письменных соболезнований на имя Джеки, которые потоком шли в Исполнительное управление) сосредоточились на тридцатичетырехлетней вдове. В итоге возникла ненормальная атмосфера подавленной истерии, душевного смятения, кататонического горя, наложившая отпечаток на всю жизнь Джеки. Даже в частной жизни она стала этаким уникумом, отмеченным судьбой и известностью. Никто уже не сможет воспринимать ее нормально, да и сама она, как бы ни старалась (а она действительно старалась), не сумеет вырваться из своей золотой клетки.
Из всех рыцарей Камелота, собравшихся вокруг вдовствующей королевы, самым близким был Бобби. В нарушение мифа он все больше играл при Гиневре-Джеки роль Ланселота. Они цеплялись друг за друга в своем горе. Бобби заменял Джеки мужа, а ее детям – отца. Бобби единственный из Кеннеди всегда был рядом – он, а не Джон, отдыхавший в Европе, сидел у ее кровати в 1956-м, когда она родила мертвого ребенка; он находился рядом с Джоном, когда умер Патрик; он первым вбежал в самолет, доставивший из Далласа тело брата. Бобби приходил к Джеки по первому требованию, стоило ей только позвонить. Чтобы не привлекать внимания, он парковал машину поодаль, на другой улице. Но в Вашингтоне, а особенно в Джорджтауне, от людских глаз не скроешься, и скоро поползли слухи, что Бобби «слишком уж много времени проводит с вдовушкой», как выразилась Юнис. Слухи распространялись через модные парикмахерские салоны. По словам одной из сотрудниц, «в те дни ходило много пересудов, после убийства Джека, когда Бобби часто бывал у Джеки, заботился о ней…».
Бобби был очень привязан к брату и потому очень страдал. В отличие от Джеки он искренне верил в Бога и все же не мог смиренно принять эту смерть. Чак Сполдинг слышал, как в день убийства Джона Бобби плакал в линкольновской спальне и кричал: «Господи, за что?! За что?!»
Бобби и Джеки настояли, чтобы Билл Уолтон поехал в заранее намеченную поездку в Москву под предлогом встречи с советскими художниками (как глава Комитета изящных искусств). Он уехал 29 ноября, а вскоре по прибытии встретился в одном из московских ресторанов с кеннедевским осведомителем в СССР Георгием Большаковым и сказал ему, что Кеннеди уверены: за убийством Джона стоит масштабный политический заговор. Несмотря на связи Освальда с коммунистами, Кеннеди считали, что
У Джеки – а в особенности у Бобби – были свои причины верить в заговор правых. Джеки в ужасе воскликнула, что если мужа убил «дебильный коммунист», то его смерть лишена смысла. Им с Бобби, как и всему окружению, очень хотелось верить, что Джон отдал жизнь ради либеральной политики. Когда Джеки демонстративно не сняла забрызганный кровью костюм – «пусть видят, что они наделали», – она имела в виду далласских правых радикалов.
Бобби же боялся, что косвенно стал причиной гибели брата. Ричард Гудвин, его друг и соратник, писал: «Если предположить, что Освальд действовал не в одиночку, то за ним могла стоять только мафия, единственная организация, умеющая хранить секреты. Бобби считал, что так оно и есть, а потому чувствовал себя виноватым. Он преследовал гангстеров, мешал им. Один из гангстеров якобы даже сказал своим парням: “Не того мы пристрелили”. И я, и Бобби всегда считали, что если в убийстве был замешан кто-то еще, то безусловно мафия». Как министр юстиции, Бобби безжалостно преследовал мафию, хотя, по слухам, сам использовал их в операции ЦРУ по устранению Фиделя Кастро. Гангстеры, как говорили, были крайне недовольны, что вместо благодарности за помощь на выборах 1960 года Кеннеди их преследуют.
Все инстанции, занимавшиеся дознанием по убийству и Освальдом, согласились с комиссией Уоррена, которая, изучив обстоятельства гибели Кеннеди, пришла к выводу, что убийство совершено Освальдом в одиночку. Но Бобби, очевидно, остался при своем мнении, что это была месть мафии за преследования. Николас Катценбах, занимавшийся в Министерстве юстиции вопросами, связанными с комиссией Уоррена, говорил: «Бобби вообще не хотел никакого расследования».
После смерти брата Бобби месяцами ощущал душевную пустоту. По словам Лема Биллингса, «ему пришлось намного труднее, чем другим… Карьера брата стояла для него на первом месте… И по-моему, удар, лишивший его любимого брата и цели в жизни, был сокрушительным. У него выбили почву из-под ног». Как вспоминал Пьер Сэлинджер, «смерть брата совершенно его сломила. Он был напрочь выбит из колеи и порой часами бесцельно бродил в одиночестве». Пребывал «во мгле боли». Через три с лишним месяца после убийства Уильям Манчестер, встретив Бобби в Вашингтоне, был «потрясен тем, как он выглядит. Казалось, он совершенно пал духом, словно в трансе смотрел в пространство перед собой, на лице застыло страдание».
Джеки и Бобби пришлось вместе с архитектором Джеком Уорнеком принимать решение насчет памятника на могиле Джона в Арлингтоне. «Дня через два после похорон, – рассказывал Уорнек, – мне по телефону сообщили, что Джеки и Бобби хотят поехать со мной на кладбище. Вокруг могилы тогда была только небольшая белая оградка, и горел огонь… Джеки и Бобби стали на колени, перекрестились, а когда поднялись, я увидел, что оба они очень расстроенны, и предложил прогуляться… Мы прошлись по кладбищу, поднялись вверх по склону и посмотрели вниз… Позднее мы еще несколько раз встречались по поводу надгробия, Джеки во все вникала, делала толковые замечания… А вот Бобби в ее присутствии просто стоял в сторонке, молчал и порой уходил не прощаясь, Тедди даже извинялся за брата…»
26 марта Джеки и Бобби вдвоем отправились в Айдахо покататься на лыжах. На Пасху 1964 года она вместе с Бобби, Радзивиллами и Чаком Сполдингом поехала на Антигуа в гости к Рейчел Меллон. Именно там Джеки перевернула жизнь Бобби, познакомив его с греческими философами. Она показала ему книгу Эдит Гамильтон «Греческий путь» (The Greek Way). «Я много раз читала ее и привезла с собой, – рассказывала Джеки Артуру Шлезингеру, – а там дала Бобби, и он вдруг пропал. Как выяснилось, просто заперся в комнате и читал эту книгу, кое-что подчеркивая». И ей, и Бобби рассуждения Эсхила о трагедии помогли осмыслить смерть Джона.
Джеки и Бобби всегда тепло относились друг к другу. Восприимчивая Джеки догадывалась, что Бобби только внешне бескомпромиссный, грубый и безжалостный, а под этим панцирем бьется доброе, чуткое сердце. Не обладая непринужденным обаянием и холодной объективностью Джона, Бобби легко наживал себе врагов, хотя и сторонников у него тоже было немало. «Бобби был занозой в заднице» – так отзывался о младшем брате своего друга Джордж Смазерс, и многие разделяли его мнение, в том числе Гор Видал, чья дружба с супругами Кеннеди закончилась после печально известной стычки с Бобби. Годы спустя, оглядываясь назад, Видал размышлял: «Сейчас, когда прокручиваю в голове тогдашние события, я начинаю подозревать, что единственным человеком, кого Джеки любила, был Бобби Кеннеди… Когда она в разговоре со мной упоминала его имя, в голосе проскальзывали странные напряженные нотки».
Весной и летом 1964 года Джеки и Бобби практически не разлучались. Оба планировали переехать из Вашингтона в Нью-Йорк. Если верить биографу Бобби Дэвиду Хейману, Бобби признался одной только Джеки, что намерен баллотироваться в сенат от Нью-Йорка. Им обоим не хотелось оставаться в городе, где все напоминало о Джоне и о том, что на его место пришел Линдон Джонсон. Джеки съехала из джорджтаунского дома в июне, прожив там ровно четыре месяца. Под окнами, как рассказывал живший по соседству репортер Джо Крафт, постоянно толклись туристы и до девяти-десяти вечера разъезжали машины, поскольку тихая улочка превратилась в местную достопримечательность. Порой туда заруливали даже экскурсионные автобусы, а некоторые зеваки доходили до того, что расставляли столики для пикника и устраивались напротив дома Джеки с биноклями, чтобы хоть краем глаза увидеть ее и детей. Кто-то и табличку с номером дома украл – как сувенир. Если бы не полиция, толпа разнесла бы дом.
В последний раз Джеки появилась на публике 29 мая, посетив с детьми Арлингтонское кладбище. В этот день Джону исполнилось бы сорок семь. Они возложили на могилу цветы и присутствовали на поминальной мессе в соборе Св. Матфея. 19 июня, когда Джеки отдыхала с детьми в Хайаннис-Порте, небольшой самолет, на котором Тедди Кеннеди направлялся в Спрингфилд (Массачусетс), попал в грозу и потерпел крушение. Пилот и еще один пассажир погибли. Тедди выжил, но повредил позвоночник и сломал ребра, причем одно из ребер проткнуло легкое. Бобби, навестив брата в госпитале, сказал: «Кто-то там, наверху, очень меня не любит».
Паранойя Линдона Джонсона по поводу Бобби в случае с Джеки была одержимостью другого рода. Бобби у себя в Хикори-Хилле, за Потомаком, окруженный соратниками, казался Джонсону принцем в изгнании, законным претендентом на трон. Он подозревал, что Бобби спит и видит, как бы занять его место. И не ошибался. Незадолго до смерти Джон говорил Чарли Бартлетту, что в 1968-м Бобби намерен выдвинуть свою кандидатуру на пост президента, как и Джонсон. Поскольку победить Бобби Джонсон не надеялся, ему нужна была поддержка Джеки, чтобы придать законность своим притязаниям. Он без конца названивал Джеки, сыпал комплиментами, флиртовал. Сделал пожертвование в фонд Библиотеки Кеннеди. Согласился переименовать не только мыс Канаверал, но и нью-йоркский аэропорт Айдлуайлд и Национальный культурный центр в Вашингтоне, который был Джону особенно дорог. Не оставлял Джонсон и попыток заманить Джеки в Белый дом, но тщетно. Джеки заглянула туда только один раз – 17 декабря, на утренник в детском саду Каролины, – и собиралась позвонить Джонсону, но оказалось, он на заседании ООН. Она обещала навестить его после Рождества, однако обещания не выполнила. (В Белом доме она побывала лишь в 1971 году, когда Никсон пригласил ее и детей посмотреть официальные портреты – ее и Джона.)
Это бесило Джонсона, и он весьма недвусмысленно высказывал свое недовольство Пьеру Сэлинджеру, когда они плавали в бассейне Белого дома. Однажды Джонсон попытался использовать Джеки для саморекламы, когда в присутствии журналистов позвонил ей 23 декабря, чтобы поздравить с наступающим Рождеством. Одна из журналистов, Франсес Левин из UPI, сообщила о звонке, и Пьер Сэлинджер выразил Джонсону протест. Десять минут спустя перепуганный Джонсон позвонил Левин и заявил: «Я не хочу, чтобы вы обнародовали мои частные разговоры, ведь она [Джеки] может подумать, будто я ее использую… Я просто хотел сделать ей приятное, пожелать счастливого Рождества. Надеюсь, вы так и напишете…»
Джонсон очень боялся, что действия Джеки станут решающей поддержкой ненавистному сопернику, особенно на Национальном съезде демократов в Атлантик-Сити. Он решил, что ни в коем случае не допустит, чтобы Бобби баллотировался на пост вице-президента в связке с ним. Еще в июле, после утверждения кеннедевского Акта о гражданских правах, он озвучил свою обеспокоенность в телефонном разговоре с другом, губернатором Джоном Коннелли: «По-моему, надо подумать насчет нашего вице-президента. Ты же знаешь, кто метит на этот пост, так что придется здорово повоевать. Если его выдвинет миссис Кеннеди [Джеки], то с учетом эмоций… короче, непонятно, что из этого выйдет». Однако на следующий день всю обеспокоенность Линдона тем, что Джеки поддержит Бобби, как ветром сдуло, он шутил и смеялся, когда звонил Джеки, поздравляя ее с Днем независимости.
Тем не менее Джонсон решил пресечь попытки Бобби номинироваться на пост вице-президента, сообщив ему на встрече в Белом доме 29 июля, что не выберет его на роль партнера по избирательному списку, и пояснил, что вообще не рассматривает на эту роль никого из членов кабинета. Однако 30 июля до него через Нэнси Диккерсон пошло известие, что Джеки посетит съезд демократов, якобы затем, чтобы убедить делегатов выдвинуть кандидатуру Бобби. 1 августа Джонсон имел беседу с Макнамарой, самым важным своим связующим звеном с лагерем Бобби, и облегченно вздохнул, узнав, что Бобби планирует баллотироваться от Нью-Йорка в сенат. Два дня спустя, 3 августа, у Джонсона состоялся еще один разговор с Макнамарой о Джеки и предстоящем съезде. Макнамара пытался уверить его, что Джеки «не клюнет» на уловки сторонников Кеннеди: «Послезавтра она уезжает [на каникулы с Райтсманами] и в критический период будет в отлучке. Надеюсь, она задержится там подольше, чем планировала… а тогда останется в стороне. К тому же ей вообще не хочется в это лезть». Через неделю Джонсон и Макнамара имели еще один телефонный разговор насчет кандидатуры Бобби на место сенатора от Нью-Йорка. Макнамара сказал президенту, что убеждал Бобби участвовать в выборах: «Я потолковал об этом с Джеки перед ее отъездом и попросил подтолкнуть его… И вряд ли от кого-то из них стоит ждать неприятностей на съезде».
Джеки и съезд продолжали занимать мысли президента. Семейство Кеннеди хотело превратить съезд в торжество памяти покойного президента Кеннеди, где Бобби представит документальный фильм о Джоне, что безусловно повысит его шансы в Нью-Йорке. Аверелла Гарримана, горячего сторонника Бобби, уговорили возглавить прием, на котором приманкой станет Джеки. Сиречь Джонсону в центре внимания не бывать. Встревоженный Тедди позвонил президенту, чтобы разведать ситуацию. «Господин президент, – сказал он, – по этому случаю она прибудет на съезд. Прием состоится в ее честь, и в честь всей семьи, и, конечно, обоих кандидатов. Она, то есть Джеки, сказала, что с радостью примет приглашение, но, как и мы все, не хотела бы идти вразрез с вашими пожеланиями…»
Естественно, Линдон на обман не поддался. Позвонил Гарриману и узнал, что инициатива исходила от Кеннеди, а вовсе не от него. И сам Джонсон,
Невзирая на всю джонсоновскую лесть, Джеки могла не позволить ему греться в лучах ее политической славы, но Бобби – совсем другое дело. Вероятно к облегчению Джонсона, на съезде она не появилась. Кроме того, он планировал отодвинуть семейство Кеннеди в сторону, настояв, чтобы фильм памяти Джона Кеннеди, «Тысяча дней» (A Thousand Days), показали уже после представления кандидатов.
«Я не думаю, чтобы Джеки вообще приехала на съезд, если б Бобби не баллотировался в сенат, – говорил Уильям ванден Хьювел. – У них возникли некоторые разногласия из-за ее позиции, но она все-таки приехала в Атлантик-Сити и привлекла к себе огромное внимание делегатов. Была почетной гостьей на приеме нью-йоркских демократов, а это – кульминация съезда».
Вечером в четверг Джеки прилетала в Атлантик-Сити вместе с Юнис, Джин и Пэт как раз к началу приема у Гарримана. Возле отеля ее встречала огромная толпа, многие плакали. Эмоции в тот вечер зашкаливали. На приеме Фредерик Марч и его жена Флоренс Элдридж читали любимые стихи Джона и отрывки из самых известных его речей. Когда Марч декламировал «Свидание со смертью», почти у всех на глаза набежали слезы. Бобби и Джеки особо отметили делегации, благодаря которым на съезде 1960 года Джона выдвинули кандидатом в президенты. Джеки произнесла короткую, но проникновенную речь: «Спасибо, что вы все пришли – все, кто помогал президенту Кеннеди в 1960-м. Пусть его свет вечно озаряет весь мир».
Еще один вклад Джеки – цитата из Шекспира, которую она вставила в финал выступления Бобби перед фильмом. Когда Бобби поднялся на трибуну, все приветствовали его стоя, и овации не стихали тринадцать минут. «Уже эти совершенно спонтанные аплодисменты, – писал Time, – стали свидетельством… магического действия имени Кеннеди и его памяти». Поблагодарив делегатов за «поддержку и силу, какую они придавали Джону Кеннеди после его избрания президентом Соединенных Штатов», Бобби продолжал: «Когда думаю о президенте Кеннеди, я вспоминаю сказанное Шекспиром в “Ромео и Джульетте”:Когда же он умрет, возьми его
И раздроби на маленькие звезды:
Тогда он лик небес так озарит,
Что мир влюбиться должен будет в ночь
И перестанет поклоняться солнцу» [1] .
Таким «солнцем» мог быть один лишь Джонсон. Артур Шлезингер тщетно гадал, сознательно ли Бобби или Джеки выбрали столь провокационную цитату. Впрочем, возможно, Джеки, восхищенная красотой этих поэтических строк, не задумывалась об их интерпретации. Как ни странно, сам Линдон Джонсон, очень восприимчивый к кеннедевским выпадам, на сей раз, похоже, не обиделся, вероятно, потому что не слышал выступления Бобби. Он пришел уже после демонстрации фильма… Джеки отвернулась от своей прежней жизни в то же время, когда Бобби взял курс на Нью-Йорк. Она уехала из Вашингтона в середине июня, чтобы посетить в Нью-Йорке благотворительный ужин, устроенный с целью сбора пожертвований для Библиотеки Кеннеди. 2 июля она позвонила Мэри Галлахер и уведомила ее и Эвелин Линкольн, что переезжает в Нью-Йорк на постоянное место жительства. 7 июля новость сообщили официально, а также объявили, что в штате Джеки останутся Нэнси Таккерман и Пэм Турнюр (расходы на содержание ее офиса, включая почтовые льготы, возьмет на себя правительство). На следующий день Джеки по телефону известила Мэри Галлахер, что более не нуждается ни в ней, ни в Прови. В начале августа она ненадолго приезжала в столицу, а 10 сентября окончательно собрала вещи и покинула дом. Вашингтонский период подошел к концу. Дом в Джорджтауне и Уэксфорд Джеки выставила на продажу. Проведя несколько сентябрьских дней в Хаммерсмите, она переехала в Нью-Йорк и, пока отделывали квартиру на Пятой авеню, остановилась в отеле Carlile. Бобби купил квартиру на Юнайтед-Нэшнз-плаза и снял большой дом в Глен-Коуве на северном берегу Лонг-Айленда. В десяти минутах ходьбы Джеки сняла коттедж в поместье Луизы Морган.
В первый год траура Джеки терзали резкие перепады настроения. Порой она погружалась в депрессию, оплакивая потерю Джона, мучилась чувством вины, что не сумела спасти мужа и недостаточно помогала ему на посту президента. 31 января, перед отъездом из дома Гарриманов, Джеки открыла душу в письме британскому премьер-министру Макмиллану, с которым Джон, несмотря на разницу в возрасте, очень дружил. Она рассказала о своих мучительных попытках примириться со смертью мужа и о том, какой потерянной чувствует себя без Джона.
От боли было не укрыться. В марте Джеки пришлось еще раз пережить весь ужас случившегося, давая показания комиссии Уоррена. Одна из подруг вспоминает, как Джеки тогда «вдруг заговорила о тех трех роковых минутах в Далласе. Смогла бы она заслонить мужа от пули, если б повернулась вот так… или так? Она снова и снова мысленно прокручивала те роковые минуты. Сущий кошмар…»
В том же месяце, когда историк Тедди Уайт, прихватив свои торопливые заметки, покинул ненастный Хайаннис-Порт, Джеки предприняла следующий шаг по сохранению памяти возлюбленного Джона, одновременно пресекая несанкционированные вторжения на сокровенную территорию. По слухам, Джим Бишоп, автор книги «День, когда застрелили Линкольна» (The Day Lincoln Was Shot), обратил пристальное внимание на убийство Кеннеди. Осенью он приезжал на день в Белый дом, чтобы собрать материал для статьи в Reader’s Digest, и вызвал неудовольствие Джеки, так как задавал слишком много личных вопросов. Выпытывал Прови о режиме сна президента, а Джорджа Томаса – о содержимом президентского гардероба. Президент тогда посмеялся над возражениями Джеки, сказав, что статья Бишопа дойдет до миллионов людей и обеспечит отличную рекламу. Джеки, однако, этого не забыла. Если что и будет написано об ужасных событиях в Далласе, то только под ее контролем.
Уильям Манчестер, уважаемый профессор-историк из Уэлслианского университета и безоговорочный почитатель Кеннеди, написал книгу о президенте, которого охарактеризовал так: «Он был умнее меня, смелее, начитаннее, красивее, остроумнее и проницательнее, единственное, что я умею лучше, – писать». Он даже переслал гранки книги Джону на проверку. «Боб Кеннеди, – писал он, – впоследствии рассказал мне, что после одного из вечеров, проведенных мною в Белом доме наедине с его братом, президент рассказал жене о своем уважении ко мне, и миссис Кеннеди вспомнила об этом после похорон». Впрочем, Манчестер не слишком обольщался по поводу причин, побудивших Джеки остановить выбор на нем: «История хорошая, но я в нее не верю. Не так уж я нравился президенту. Думаю, Джеки выбрала меня, поскольку считала сговорчивым».
«“Мистер Манчестер!” – произнесла она своим неповторимым голосом, войдя в гостиную и порывисто закрыв за собой раздвижную дверь, потом слегка поклонилась. Первая встреча состоялась за несколько минут до полудня 7 апреля 1964 года. Джеки была в черной вязаной кофте и желтых брюках, она лучезарно улыбалась мне, и я подумал, что в свои тридцать четыре года она казалась намного моложе, больше двадцати пяти не дашь, – вспоминал историк. – Первое впечатление, которое позднее не изменилось, – передо мной великая трагическая актриса. В лучшем смысле слова. В те трагические дни американской истории нам, чтобы объединиться в скорби, был необходим высокий образ осиротевшей первой леди, и Жаклин Кеннеди – в отличие от Элеоноры Рузвельт, женщины в иных отношениях куда более выдающейся, – предстала перед нами в незабываемом образе национальной героини. Одна из причин этого триумфа – ее чисто женские инстинкты. Встретив тебя в аэропорту Хайанниса, она тут же протягивала ключи от автомобиля. Мужчина ведет машину, женщину везут – вот ее логика, невозможно себе представить, чтобы Джеки сожгла бюстгальтер, как это делали феминистки, или объявила романтическую любовь контрреволюционной». Манчестер получил от Джеки полную дозу неотразимой беззащитности, ранимости и смирения.
Почти половина из сотен интервью, которые взял Манчестер, собирая материал для книги, потребовали большого эмоционального напряжения, но самыми мучительными были часы, проведенные с Джеки. На кассетах слышен стук кубиков льда, звук чиркающих по коробку спичек. (Манчестер тогда уже два года не курил, но тут не выдержал, снова начал дымить и бросил лишь еще через восемь лет.) За литрами дайкири и множеством сигарет он задавал вопросы, а вдова обнажала душу в многочасовых магнитофонных записях, ныне запечатанных и хранящихся в Библиотеке Кеннеди, откроют их лишь в 2067 году. Книга Манчестера началась слезами, ими же и закончилась.
Многие месяцы после Далласа не было ни малейшей эмоциональной отдушины. Особенно большого напряжения требовали публичные мероприятия. 25 мая Джеки летала в Нью-Йорк на открытие выставки, посвященной Джону Ф. Кеннеди. 29 мая, в день рождения Джона, его память почтили телепередачей, которую транслировали по всем каналам и в которой участвовали ведущие мировые лидеры. Поминальная служба в вашингтонском соборе Св. Матфея, как сказал Дэвид Ормсби-Гор Макмиллану, стала «для Джеки подлинной мукой. Ведь она осознала, что ничуть не примирилась со случившимся в минувшем ноябре».
Джеки не ведала покоя. Лето 1964 года она проводила в Хайаннисе, работала с Лорой Бергквист и фотографом Стэнли Тетриком над мемориальным выпуском журнала Look, который выйдет к годовщине смерти президента. «Мы приехали в Хайаннис сделать несколько снимков Джеки и детей, – писала Бергквист, – и я убедила ее написать несколько слов о президенте. Она согласилась и серьезно работала. Писала и переписывала…»:Минул почти год с того дня, как он ушел. Сколько раз – в день его рождения, в годовщину свадьбы, глядя, как его дети бегут к морю, – я думала: «В прошлом году он видел это в последний раз». Он всегда был полон любви и жизни. И теперь, когда понимаешь, что тогда все это было в последний раз, он кажется таким ранимым…
Теперь я понимаю, что его присутствие было волшебством. Я и раньше знала… но могла бы догадаться, что волшебство не продлится долго.
Он стал легендой, а предпочел бы быть человеком…
Для мемориального выпуска Джеки подобрала цитаты из любимых авторов Кеннеди, выписала отрывки, которые Фредерик Марч и Флоренс Элдридж продекламируют на ужине в Библиотеке Кеннеди, а потом на съезде демократов: «Улисса» Теннисона (тот отрывок, который выучила для него наизусть и читала ему); строки из «Ричарда III» и «Генриха V» Шекспира; надгробную речь Перикла; «Остановившись на опушке в снежных сумерках» Роберта Фроста; «Тело Джона Брауна» Стивена Винсента Бене; элегию Томаса Дж. Дэвиса на смерть ирландского патриота Оуэна О’Нила. Выписала строки из «Пути пилигрима» Джона Бакана, оплакивающие смерть его блестящего друга Реймонда Асквита, погибшего в Первой мировой; Джон очень любил эти строки, а Джеки казалось, они написаны о нем самом:
…для немногих избранных, вроде Реймонда, нет разочарования. Они вступают в жизнь с мальчишеским достоинством, и полдневный их час сохраняет всю свежесть утра. Добрые феи конечно же принесли к его колыбели все свои дары. Наделили его красотою личности, талантом красноречия, умом, который легко справляется с любой задачей, поэтичностью и любовью к всему прекрасному, обаянием, что привлекало друзей, нежным и храбрым сердцем. Лишь одного они ему не дали – долголетия.
Она работала с редакторами Look над макетом, предлагала конкретные фотографии к конкретным цитатам, подчеркивала строки, которые ему особенно нравились. О «Свидании со смертью» Сигера она писала: «Это самое потрясающее из всех стихотворений, какие он любил».
Бергквист характеризовала тогдашнее настроение Джеки как «печальное и тоскливое»: «Она говорила, что порой, просыпаясь по утрам, не верит, что мужа больше нет. Не верит, что никогда больше не увидит его, разве что в ином мире, который наверное существует. Она размышляла о том, как будет жить дальше, и говорила, что рассказывать о нем в записанных на пленку интервью для Библиотеки Кеннеди… было мучительно».
На самом деле весь этот год Джеки находилась на грани нервного срыва, и только Бобби помогал ей держаться. Временами она погружалась в бездну отчаяния, думала, что жизнь кончена и ей осталось проживать один тягостный день за другим, пока дети не вырастут. У нее даже возникала мысль отдать детей Бобби, поскольку она чувствовала, что заражает их своими страданиями, ведь, по ее словам, она как «кровоточащая рана». Буквально все вокруг напоминало ей о Джеке – особенно в Хайаннис-Порте. Она часто плакала, и Каролина утешала ее. Девочка стала задумчивой и печальной, смерть отца повлияла на нее куда сильнее, чем на малыша Джонни. Только с Бобби она расслаблялась и шепотом поверяла ему секреты, как когда-то отцу.