Жалкая
Шрифт:
— Не волнуйся, — я улыбаюсь. — Он всё ещё может быть твоей маленькой собачкой, Дороти. Я не заинтересован в дрессировке новых сук.
Он ухмыляется, опираясь локтями о стойку.
Дороти поднимает идеально ухоженную бровь.
— Тебе нужна дрессировка, Брейден?
— Зависит от обстоятельств, — отвечает он. — Если я устрою тебе беспорядок, ты ткнёшь меня носом в него?
Она краснеет так яростно, что я удивляюсь, как она не падает в обморок, а я закатываю глаза, ненавидя то, как сжимается моя грудь.
— Ты отвратителен.
Он смеется.
— Да,
Я беру свой блокнот, прижимая его к груди, и его взгляд падает на него.
— Что это? — спрашивает он.
— Эви пишет любовные заклинания. Разве это не мило? — Дороти хихикает, прикрывая рот рукой.
Его брови поднимаются.
— О? Ищешь любовь, красавица?
Мое сердце замирает от его ласкового слова — так он называет меня, только когда мы одни, — и ухмылка Дороти тут же падает, а энергия в комнате переходит в нечто более зловещее.
Я игнорирую изменения.
— Может быть, я ищу кого-то, кого можно проклясть. Ты доброволец?
Он засовывает большие пальцы в карманы своей кожаной куртки и раскачивается на своих пятках.
— Может быть.
— Уф, — громко простонала Дороти. — Мне скучно. Это скучно, — она поворачивается к Брейдену, чей взгляд впивается в меня так сильно, что кажется, будто он клеймит мою душу. — Хочешь посмотреть фильм?
Он наконец опускает взгляд и смотрит на неё, переставляя ноги и поглаживая затылок.
— Я… вообще-то не могу. Меня вызвала сюда Злая ведьма.
Он указывает на меня большим пальцем.
Обычно я бы стала возникать, но зависть в чертах Дороти заставляет меня прикусить язык. Кроме того, это правда. Мне нужно, чтобы он пошёл со мной проверить кое-кого.
— Жаль, что тебе так повезло, — говорит она, сморщив нос. — Папа хочет, чтобы я кое-что для него сделала. Ну, знаешь… деловые вопросы.
Раздражение прокладывает себе путь через мою середину из-за того, что папа снова заставляет её что-то делать, а я не знаю заранее, что именно. Или, может быть, она лжет, просто чтобы задеть меня. С Дороти никогда нельзя быть слишком уверенной.
— Вот что я тебе скажу, — неожиданно говорит Брейден. — Как только я закончу выполнять свои обязанности, я найду тебя, чтобы мы провели время за ночным перекусом. Ты сможешь рассказать мне всё о своем дне и о своих важных «делах».
Её лицо озаряется, и гнев проникает в меня, как прорванная плотина.
Я закрываю глаза, так как от ярости у меня трясутся руки, и считаю в обратном порядке.
Десять, девять, восемь…
18. НИКОЛАС
Я
Она более чем ясно дала понять, в каком положении мы находимся, и как бы весело ни было её раззадоривать, держать дистанцию — это к лучшему. И для моего рассудка, и для моей работы. Я могу сколько угодно притворяться, что использую её для получения информации, но правда в том, что в ней есть что-то, что сводит меня с ума.
Её сестра легка на подъем и с готовностью поделится любыми секретами, которые знает.
Но всё это не меняет того факта, что в обозримом будущем я застрял на позиции тени Эвелин.
Я снова смотрю на неё, когда мы останавливаемся на красный свет.
— Что на самом деле в блокноте? — спрашиваю я, отчасти из любопытства, а отчасти потому, что пытаюсь понять, не является ли это чем-то важным, что я должен попытаться заполучить в свои руки.
Она вздыхает, проводя рукой по волосам.
— Поэзия.
Удивление проплывает через меня, мои брови взлетают вверх.
— Кто твой любимый?
— Мне нравятся классики.
— Хм, — я киваю. — Она дружна с Красою преходящей, с Весельем, чьи уста всегда твердят свое «прощай», и с Радостью скорбящей, чей нектар должен обратиться в яд.
Она моргает, её рот приоткрывается.
— Что? — я усмехаюсь, поворачивая налево на боковую улицу, которая ведет в Кинлэнд Хайтс; один из самых опасных районов города. — Ты не знаешь его?
— Нет, я… — она качает головой. — Знаю. Китс — мой любимый, я просто… откуда ты его знаешь?
— Я много чего знаю, милая, — подмигиваю я.
Она поджимает губы.
— Ну, красивые слова меня не впечатляют. Как и твоя неудачная попытка уклониться от разговора.
Я крепче сжимаю руль, и меня пронзает острая боль.
— Моя мама любила поэзию.
Дыра в моей груди болит, когда я произношу эти слова, и я даже не знаю, почему я их произношу. Я не говорю о своей маме. Никогда. И особенно с человеком, который является живым воплощением того, почему у меня её больше нет.
— О, — шепчет она. — Она умерла, да?
— Кто, блядь, знает, — выдыхаю я.
Она наклоняет голову, ее губы истончаются. В конце концов она говорит: — Ты злишься на неё.
Мой желудок скручивается.
— Нет, я… я не знаю, что я чувствую. Я больше ничего не чувствую, если честно. Это было очень давно.
Она поднимает плечо.
— Моя мама тоже давно ушла, и я всё ещё буду первой в очереди, кто плюнет на её могилу.
Мои губы дергаются.
— У моей мамы были проблемы. Она не часто бывала рядом, а когда бывала, то ей было плохо.