Жан Баруа
Шрифт:
Письмо, переданное в распоряжение суда, содержало не фамилию Дрейфуса,а только инициал Д.
Хотя «Эклер» в номере от десятого октября тысяча восемьсот девяносто шестого года даже не пытается опровергнуть мои утверждения, я должен сообщить некоторые подробности:
Итак, письмо, хранившееся,если можно так выразиться, за семью замками, было впервые предано гласности газетой «Эклер»;но важно отметить, что оно попало и военное министерство через посредство министра иностранных дел приблизительно за восемь месяцев до дела Дрейфуса.
Оно не содержало фамилии Дрейфуса, и это следует хотя бы из того, что в течение некоторого времени слежке и наблюдению подвергался некий бедняга, мелкий служащий военного министерства, фамилия которого начиналась буквой Д. Слежка была в скором времени прекращена, так же как и наблюдение, установленное впоследствии еще за одним или двумя лицами, а о письме позабыли. Дрейфус не был заподозрен ни в чем(еще одно доказательство, что к нему всегда относились с доверием), и об этом письме вспомнили только тогда, когда была обнаружена и приписана капитану Дрейфусу сопроводительная бумага.
Следовательно, версия, приведенная газетой «Эклер» пятнадцатого сентября тысяча восемьсот девяносто шестого года, страдает неточностью.
Нужно ли еще доказывать, что письмо это малоправдоподобно?
Предположим, что какой-нибудь иностранной державе повезло и ей удалось завербовать к себе на службу офицера Генерального штаба, который передает ей документы, содержащие наиболее секретные сведения. Эта держава будет дорожить им превыше всего, она пойдет на все, лишь бы сохранить его, будет принимать вместе с ним все меры предосторожности, чтобы оградить его от всяких подозрений… С другой стороны, эта иностранная держава, из соображений самой элементарной осторожности, побоится посвящать в тайну посторонних, чтобы самой не скомпрометировать столь ценного агента, и тем более не станет упоминать имя офицера, способного оказать ей такие важные услуги, в письме, которое может затеряться или быть перехвачено.
Таким образом, можно считать установленным – пока правительство не убедило нас в обратном, – что для осуждения капитана Дрейфуса не было достаточно веских оснований и обвинительный приговор ему был вынесен после того, как судьям было передано письмо, которое упорно скрывали от обвиняемого, упорно скрывали от защитника.
Пока продолжался процесс, они ничего не знали о письме: поэтому они не могли ни оспорить его, ни заявить о сомнительном происхождении этого документа, ни опротестовать обвинение, опиравшееся лишь на то, что фамилия неизвестного человека, упомянутого в письме, начиналась буквой Д.
Разве допустимо, вынося обвинительный приговор человеку, лишать его элементарных возможностей защиты? Разве не чудовищно, что за пределами зала заседаний судьи подвергаются давлению, что пытаются повлиять на их решение, на их приговор? Позволительно ли кому бы то ни было входить в совещательную комнату и говорить судье: «Забудь все. что сейчас было сказано в пользу человека, которого ты судишь. У нас, слышишь, у нас есть документы, которые мы скрыли от него в интересах государства, или из соображений высокой политики, и мы требуем, чтобы и ты сохранил их в тайне. Мы заверяем тебя, что документы эти подлинные, настоящие».И вот на основании этого суд вынес приговор! Ни один из его членов не встал и не заявил: «От нас требуют поступка, противного всякой справедливости, мы не должны на это соглашаться!»
Общественное мнение было до такой степени сбито с толку, осужденный был представлен таким негодяем, недостойным какого бы то ни было снисхождения, что никого не взволновало то, каким образом добились осуждения человека, изображенного самым гнусным изменником. Даже те, чье патриотическое чувство возмущается всякий раз, когда затрагивают честь офицера, забыли, какие приемы были использованы в данном случае, ибо их убедили, будто оскорбленная родина требует для преступника самого сурового наказания.
Если бы не это, тысячи людей подняли бы свой голос (и они поднимут его, может быть, завтра, когда предубеждение будет рассеяно) для того, чтобы заявить протест во имя справедливости. И они сказали бы: «Если мы примиримся с подобными злоупотреблениями властью, с таким попранием законности, то свобода каждого из нас подвергнется опасности, она будет отдана на произвол прокурора, любой обвиняемый будет лишен самых элементарных гарантий защиты». [33]
Баруа сжимает руками виски. Сидит неподвижно, лицо его искажено от горя и жалости; он с отчаянием уставился в треснувший и склеенный пылью квадратик плиточного пола у своих ног.
33
Бернар Лазар, «Правда о деле Дрейфуса», Париж, 1898 год, стр. 83–89. – Прим. автора.
Вольдсмут (Снова начинает читать с выражением мрачной тоски; его низкий голос разбит усталостью и волнением.)«Есть еще время одуматься. Пусть никто не сможет потом сказать, будто суд забыл о справедливости, потому что перед ним стоял еврей. Я протестую во имя справедливости, во имя справедливости, от которой отреклись.
Капитан Дрейфус невиновен, он был осужден незаконно, – нужно, чтобы его дело было пересмотрено.
…И на этот раз суд должен происходить не при закрытых дверях, а перед лицом всей Франции.
Итак, я протестую против приговора военного суда…
Суду будут предъявлены новые данные: они представляют собой достаточное юридическое основание для пересмотра приговора; но существует и нечто более высокое, чем все юридические тонкости: это – право человека отстаивать свою свободу, право защищать себя против несправедливого обвинения!» [34]
Обессиленный Вольдсмут откидывается на подушку. Он закрыл глаза и сразу же превратился в безжизненную тряпичную куклу: дрожат только пальцы его маленьких рук, неподвижно лежащих поверх простыни.
34
Там же, стр. 89–91. – Прим. автора.
Баруа встает и, тяжело ступая, делает по комнате несколько шагов.
Затем подходит к кровати и останавливается, расставив ноги, шумно дыша, подняв руки к груди.
Несколько раз тяжело переводит дыхание, прежде чем находит в себе силу заговорить.
Баруа. Во всяком случае, нужно самим разобраться, узнать правду! Сомнение ужасно…
Обещаю вам, что Люс примет вашего друга завтра же.
«22 октября 1896 года.
Дорогой Баруа!
Господин Бернар Лазар только что вышел из моего кабинета, где он провел почти весь день. Вы помните, в каком настроении я был вчера вечером, я не привык быстро менять свои мнения. Но признаюсь, что беседа с ним перевернула мне душу.
Мне кажется, все это настолько серьезно, чревато такими опасностями, что определить свою позицию, до конца не разобравшись в деле, или принять необдуманное решение, – просто преступно. Поэтому я пока отказался выступить публично, заверив, однако, г-на Лазара в моем полном сочувствии. В нем можно угадать одного из тех людей, для которых ни правительственный аппарат, ни соображения государственной пользы, ни преходящая политическая власть, ни авторитеты, господствующие над умами и душами людей, – ничто не имеет цены перед требованиями чистой совести. [35] Кроме того, это человек ясного ума, и доводы его могут поставить в тупик кого угодно.
Невозможно подумать без тревоги, что столь ужасная несправедливость могла быть совершена на наших глазах. Я не в состоянии более жить во власти такого беспокойства.
Я хочу все знать.
Я хочу вновь обрести покой. Я по-прежнему хочу верить, что истина на стороне суда, что есть нечто нам неизвестное, способное избавить нас от мучительных сомнений. Поэтому я принял решение самому подвергнуть дело тщательному расследованию, результаты которого я сообщу Вам.
А до тех пор, дорогой друг, не говорите со мной больше об этом тягостном процессе, не лишайте меня ясности ума и спокойствия духа, необходимых для установления истины. Прошу Вас об этом настоятельно. И если Вы позволите, дам Вам совет – не говорите пока об этом деле ни с кем: оно и так слишком взбудоражило общественное мнение, и это ни к чему хорошему не приведет.
Мой старший сын чувствует себя уже совсем хорошо. Но здоровье нашей милой крошки Антуанетты снова внушает нам тревогу; по-видимому, придется решиться на операцию. Это большое огорчение, дорогой Баруа, и для меня и для бедной Люси. Безмятежное счастье почти недоступно для человека, у которого большая семья…
Всем сердцем с Вами, дорогой Баруа. Заклинаю Вас – больше ни слова о процессе.
35
Эта фраза, начиная со слов «для которых», взята из произведения Пеги «Наша молодость», стр. 96. – Прим. автора.
(Пеги,Шарль (1873–1914) – крупный французский публицист и поэт. Основатель и редактор журнала «Двухнедельные тетради», активно боровшегося за пересмотр дела Дрейфуса. «Наша молодость»– публицистическая работа Пеги, где он говорит о роли дела Дрейфуса в общественной жизни Франции. Была опубликована в 1910 году в «Двухнедельных тетрадях». )