Жан Баруа
Шрифт:
Баруа. Вы преувеличиваете.
Люс. Нет. Принимая во внимание состояние умов, много шансов за то, что в несколько месяцев меня окончательно погубят. А ведь у меня девять детей, мой друг…
Баруа больше не спорит.
Видите, вы тоже разделяете мое мнение. (Горячо.)И все же обстоятельства таковы, что я не могу уклониться, не изменяя самому себе. Я всегда больше всего любил правду, а значит, и справедливость: ведь она – практическое воплощение правды. Я всегда был уверен, – и это сотни раз подтверждалось фактами, – что бесспорный долг человека, что единственное счастье, которое его не обманывает, – это стремление к правде вопреки всему; с этим надо сообразовывать все свое поведение, и тогда рано или поздно, несмотря ни на что, найдешь верную дорогу. (Медленно.)Надо, чтобы каждый из нас действовал сообразно своим убеждениям, а мои убеждения запрещают мне молчать. О, никогда я так ясно не понимал, что труд большинства позволяет некоторым людям работать в тиши: их одиночные усилия необходимы, ибо в совокупности они и составляют прогресс; но зато эта привилегия налагает обязанности, которых нельзя никому передать! Их надо выполнять, когда они встают перед тобой; и этот час пробил!
Баруа выражает согласие простым наклонением головы.
Люс встает.
Я не хочу становиться в позу поборника справедливости. Я хочу только, чтобы мой тревожный сигнал предупредил правительство и стал причиной поворота, который уже назревает в общественном мнении. После чего я сделаю предметом гласности неприкрашенные результаты моего расследования, а сам отойду в сторону. Вы меня понимаете? (С истинным страданием.)Мне просто необходимо избавиться от сомнения, которое меня душит. Если Дрейфус виновен – а я еще желаю этого изо всех сил – пусть это докажут в ходе открытого судебного разбирательства, и мы признаем себя побежденными. Но, прежде всего, пусть рассеется эта атмосфера, в которой невозможно дышать.
Он с усилием подходит к открытому окну, и взор его отдыхает на свежей зелени сада.
Проходит несколько мгновений.
Люс поворачивается к Баруа, будто внезапно вспомнив о том, зачем он его пригласил к себе, и дружески кладет ему руки на плечи.
Баруа, мне нужен орган печати, в котором я мог бы обратиться с призывом ко всем честным людям… (Колеблется.)Согласитесь ли вы вовлечь ваш «Сеятель» в схватку?
На лице Баруа появляется выражение такой гордости, что Люс спешит закончить.
Нет, нет, дослушайте меня, друг мой. Надо поразмыслить. Вот уже два года как вы подчинили всю свою жизнь одной цели – созданию этого журнала. Ваш «Сеятель» в полном расцвете. Так вот, если он станет моим рупором, все будет поставлено под угрозу; все ваши труды могут пойти прахом.
Баруа выпрямился, он слишком потрясен, чтобы ответить. Внезапная радость, огромная гордость…
Они смотрят друг на друга. Люс все понял. Их волнение становится еще более напряженным. Сердца бьются в полном согласии; они молча раскрывают объятия, друг другу.
С этой минуты они охвачены необычайным воодушевлением.
Неделю спустя.
Во дворе дома на улице Жакоб, где живет Баруа.
В глубине открытого каретного сарая Вольдсмут и несколько сотрудников журнала сидят за столом. Брэй-Зежер, Арбару, Крестэй, Порталь ходят взад и вперед.
Позади них белыми кипами сложены 80 000 экземпляров «Сеятеля». Запах свежих и влажных оттисков.
Другие кипы готовы к отправке в провинцию. Сотня разносчиков газет выстроилась гуськом вдоль стен, словно в очереди за благотворительной похлебкой.
Три часа.
Раздача начинается.
Баруа вносит цифры в ведомость.
Пачки по 300 экземпляров исчезают под мышкой у разносчиков, которые тотчас же устремляются на улицу.
Первые из них уже миновали зону, где им приходится молчать, и вот на бульваре Сен-Жермен, на улице Сен-Пэр, на набережных раздаются крики: хриплый вопль, размноженный десятками задыхающихся глоток:
«Специальный номер!.. «Сеятель»!.. Разоблачения по делу Дрейфуса!.. «Совесть» – письмо французскому народу Марка-Эли Люса, сенатора, члена Института, профессора Коллеж де Франс…»
Прохожие оборачиваются, останавливаются. Лавки пустеют. Бегут дети. Протягиваются руки.
Кажется, грозовой ветер разбрасывает листы. За два часа белые бабочки достигли в своем полете самых дальних кварталов, шоссе; они – на столах, в карманах людей.
Продавцы газет возвращаются, задыхающиеся, с пустыми руками. Двор снова наполняется людьми. Разливают вино. Развязаны последние пачки, они уже исчезают, их уносят.
Гудящий рой опять вырывается наружу, встряхивая в этот летний вечер город, оцепеневший от жары.
Толпа взволнована. Бульвары кишат народом.
Ночь в канун битвы…
Уже в тысяче мест мысли французов, разбуженные этой волной героизма, сталкиваются. Безудержный взрыв страстей всколыхнул сердце ночного Парижа.
Буря
I
Новое помещение редакции «Сеятеля» на Университетской улице.
Ниже четырех окон бельэтажа прикреплены железные листы, на которых черными буквами по белому полю начертано: «Сеятель».
Небольшое помещение из пяти комнат. В первых двух – переписчики, служащие, деловая суета. Третья, побольше, служит залом для заседаний редакции. В комнате, выходящей во двор, – кабинет Баруа; рядом – комната для стенографистки.
17 января 1898 года. Пять часов вечера.
Редакционная комната: большой стол, на нем – чернильницы и бювары; на стене развернутый газетный лист: «Орор» [36] за 13 января, с письмом «Я обвиняю», [37] и два напечатанных Роллем плаката, воспроизводящих жирным шрифтом заключительную часть письма Золя.
36
«Орор»– ежедневная газета левых республиканцев, основанная в 1897 году.
37
«Я обвиняю!»– см. прим. 24.
Баруа, Арбару, Крестэй, Брэй-Зежер, Порталь и другие сотрудники громко разговаривают.
– Кавеньяк [38] утверждает, будто Дрейфус признал себя виновным в утро перед разжалованием.
– Неправда!
– Однако я уверен, что он человек честный…
– Его убедили, будто есть показания того времени.
– К тому же, он не говорит, что видел документ!
Баруа. Как! С тысяча восемьсот девяносто четвертого года существует показание, настолько уличающее подсудимого, что достаточно его обнародовать, чтобы разом покончить со всей этой суматохой, – и за четыре года никто и не подумал предъявить такой документ суду?
38
Кавеньяк,Жак-Мари-Эжен-Годфруа (1853–1905) – французский политический деятель, националист, в 1892 году – морской, в 1895 – военный министр. О его роли в деле Дрейфуса см. прим. 24.