Жан Баруа
Шрифт:
III
Отэй, июльское утро 1897 года.
Кабинет Люса.
Теплый ясный день, ветерок колеблет белые перкалевые занавески на окнах; ослепительное солнце заливает зеленый сад, где щебечут воробьи и дети.
Баруа сидит – внимательный и молчаливый.
Люс – за своим письменным столом; он сидит, вытянув руки, откинувшись, но голова его немного опущена, словно тяжесть черепа увлекает ее вперед; под нависшим лбом – глаза мечтателя, устремленные на Баруа.
Люс (сдержанно).Вы понимаете, Баруа, я не стал бы говорить таких вещей, если бы не был твердо убежден.
Когда, восемь месяцев назад, вы пришли ко мне, когда прислали сюда Бернара Лазара, я уже сознавал всю опасность этого дела. Я знал из статьи в «Эклер» о существовании какого-то секретного досье… (Резко.)Но я отказывался этому верить! Однако сведения Лазара были настолько точны, что я испугался. И захотел узнать правду. (С горечью.)Теперь я ее знаю.
Пауза.
(Повышая голос.)Восемь месяцев назад я не смел предположить, что члены военного суда, сознающие свою ответственность, могут допустить вмешательство военного министра в ход судебного процесса, а тем более согласиться на то, чтобы он – без ведома обвиняемого и его защитника – предъявлял секретные документы. С тех пор, мой дорогой Баруа, я узнал куда больше… Я узнал, что секретное досье, умышленно скрытое судьями от защиты, действительно существовало; мало того: в этом досье вовсе не было пресловутого неопровержимого доказательства, которое хоть и не могло оправдать судебную ошибку, но успокоило бы по крайней мере нашу совесть! В нем нет сколько-нибудь серьезных документов, свидетельствующих о вине подсудимого, нет ничего, кроме каких-то предположений, которые легко истолковать как во вред ему, так и в его пользу!
(Говорит, постукивая пальцами по столу – как будто в подтверждение своих слов. Значительно.)Клянусь вам, все это правда.
Баруа даже не вздрогнул. Расставив ноги, положив руки на колени, он слушает. На его энергичном лице, в горящем взгляде – страстное любопытство, но никакого удивления.
(Кладя руку на туго перетянутую связку бумаг).Я не в состоянии рассказать вам подробно о произведенном мною расследовании. Вот уж восемь месяцев, как я только этим и занимаюсь. (Беглая улыбка.)Вы это знаете, так как я даже не мог регулярно посылать в «Сеятель» еженедельные статьи, которые я вам обещал… Мои сенаторские полномочия и старинные дружеские связи помогали мне всюду проникать, дали мне возможность самому проверить полученные мною сведения. Лазар снабдил меня фотографическими копиями наиболее важных документов. Я рассмотрел их один, в тиши, за этим столом. Кроме того, я попросил лучших специалистов Европы произвести экспертизу почерков. (Дотрагиваясь до папки.)Все это здесь. Я знаком теперь с делом досконально (взвешивая слова),и у меня не остается ни малейшего сомнения… ни малейшего!
Баруа (вставая).Надо, чтобы об этом узнали! Надо заявить об этом! И в первую очередь – правительству.
Люс с минуту молчит. Потом смотрит на Баруа: добрая улыбка, мягкая и печальная, прячется в его бороде.
Он наклоняется, намереваясь говорить доверительно.
Люс. Послушайте, в прошлый понедельник, в этот же час, я беседовал в военном министерстве со своим старым товарищем, офицером, который сейчас пользуется огромным влиянием в Генеральном штабе. Я его не видел приблизительно два года. Он встретил меня очень сердечно. Но при одном упоминании о Дрейфусе, он встал, сделался резким и раздражительным, начал прерывать меня, избегая вступать в объяснения, – словом, вел себя так, будто я явился к нему искать личной ссоры. Мне было очень тяжело, но я пришел, чтобы поговорить с ним, и я высказал все, что хотел высказать; я привел все те факты, которые терпеливо собирал, проверял, в которых был уверен. Он ходил по кабинету, скрестив руки на груди, скрипя лакированными сапогами, и молча, обезоруженный точностью моих сведений, слушал меня. Наконец он снова сел и, стараясь сохранить спокойствие, начал задавать мне вопросы о настроениях в сенате, среди ученых, профессоров, среди окружающих меня людей. Он, казалось, колебался, желая определить число своих противников, прежде чем принять решение. Я схватил его за руку, я умолял во имя нашей дружбы, во имя справедливости: «Еще есть время. Скандал неминуем, но он еще не разразился. Вы можете предотвратить, не допустить его; пусть инициатива пересмотра дела исходит от армии, и все будет спасено. Люди имеют право ошибаться, но надо найти в себе силу добровольно признать ошибку и исправить ее…» Но я наталкивался на стену смутного и тревожного молчания – молчания упрямого и холодного. Внезапно, словно кто-то третий встал между нами, офицер поднялся, вежливо простился со мной: никакого проблеска, ни слова надежды…
Лицо его искажается. Пауза.
Потом, Баруа, я возвращался пешком, не торопясь, по набережным Сены. (С тоской.)И на всем протяжении пути, мой дорогой, я задавал себе вопрос: «А что, если он прав?»
У Баруа вырывается жест удивления.
(Поднимая руку и устало опуская ее.)Я так ясно представил себе, какой оборот примет это дело, когда наше сомнение по поводу виновности Дрейфуса сделается общим достоянием!
Баруа (с живостью).Это и будет его реабилитацией!
Люс. Согласен. Но не будем самообольщаться. Произойдет и нечто другое, и это – главное. (С усилием.)Начнется, мой друг, борьба справедливости против французского общества…Борьба ожесточенная и, быть может, в некотором смысле преступная.
Баруа (с силой).О, как вы можете?…
Люс (прерывая).Послушайте… Если Дрейфус невиновен, что несомненно… (с добросовестностью ученого)или почти несомненно, то на кого тогда падет вина? Кто сядет вместо него на скамью подсудимых? Генеральный штаб французской армии.
Баруа. Ну и что же?
Люс. А за спиной Генерального штаба стоит нынешнее правительство республики, то есть тот порядок, который вот уже двадцать пять лет обеспечивает национальную жизнь Франции
.
Баруа молчит. Пауза.
Я никогда не забуду, Баруа, этого возвращения домой вдоль набережных… Передо мной встала ужасная дилемма: знать правду и закрывать на нее глаза, склониться перед авторитетом несправедливого приговора, только потому, что он был торжественно вынесен армией и правительством при пылком одобрении общественного мнения; или обрушиться с доказательствами в руках на судебную ошибку, вызвать скандал и смело, как подобает революционеру, напасть на святая святых – сложившийся строй государства!
Баруа на несколько мгновений задумывается; потом внезапно распрямляет плечи.
Баруа. Нечего и размышлять!
Люс (просто).Однако я размышлял. Я не мог так легко расстаться с относительным миром, в котором мы живем вот уже столько лет. (Внимательно смотрит на Баруа.)Мне понятно ваше возмущение, которое не принимает в расчет ничего, кроме справедливости. И все же – разрешите мне вам это сказать, Баруа, – наше отношение не может быть совершенно одинаковым: в вашем пылком стремлении выступить есть… какое-то личное чувство. Думаю, что не ошибаюсь… Это ваше личное стремление поквитаться, взять реванш…
Баруа (улыбаясь).Не спорю, вы правы… Да, я рад, что открыто встал по ту сторону баррикады. (Серьезно.)Потому что, в этом нет сомнения, наш сегодняшний противник – это мой вчерашний противник: рутина, произвол, равнодушие ко всему возвышенному и искреннему! Насколько наши убеждения прекраснее – независимо от того, истинны они. или призрачны!
Люс. Я вас хорошо понимаю. Но не упрекайте меня за то, что я колебался: ведь придется раскрыть столько отвратительного – на глазах у всех, на глазах у иностранцев…
Баруа не отвечает; его взгляд и улыбка словно говорят: «Я восхищаюсь вами до глубины души, а вы говорите о каких-то упреках…»
(Не поднимая головы.)За эту неделю, Баруа, я пережил ужасные муки совести… Я колебался между множеством противоречивых чувств. (С болью.)Вплоть до того, что я испугался за свои личные интересы… Да, мой дорогой, я взвесил все, что потеряю сам, если заговорю, если возьму на себя ужасный почин… И меня пронизала мерзкая дрожь…