Жар-книга (сборник)

Москвина Татьяна Владимировна

Актеркам идет грим. Их окрыляет и возносит макияж. Раскраска не покрывает их лица слоем вульгарности и порока, но как будто выводит на свет, делает видимым потаенное, непроявленное, актерское…

Недаром Алиса Фрейндлих шутила, что по утрам, когда она смотрит в зеркало, ей кажется, что изображению следует побывать «в проявителе».

Свою манеру «проявления» потаенного актерского лика надо еще поискать.

Помню, как однажды я терпеливо ждала в институтском общежитии на Опочининой улице (Ленинград, 1980 год), когда Ленка Старкова (курс актеров драмы) закончит грандиозное произведение под названием «Портрет Лены Старковой в юности», которое рисовалось прямо на

физиономии.

У Лены было довольно широкое лицо с крупными чертами. Близко посаженные глаза, отчетливый нос. Было много работы по созданию оптических иллюзий – глаза, увеличив, нельзя было «сдвигать» друг к другу, а лицо, покрывая румянами, следовало сузить, но не придавая при этом румянами лихорадочного «пылания».

При этом учтите, никакой французской косметики не было и в помине, если она и водилась в СССР, то только у центровых проституток, мажорских дочек и эстрадных певиц. А первые две категории гражданок – вот вам еще одна особенность – учиться на актрис не ходили, им и так было хорошо.

Актерки мои были в массе своей отчаянно бедны! Они покупали отечественную тушь за сорок копеек, ту самую черную тушь в коробочке, куда надо было плевать, дабы спекшийся гуталин как-то размяк и его можно было намазать на реснички. (Сначала один слой, потом еще, еще… это называлось тогда «нарастить ресницы». Длилось помногу минут!)

Ну, конечно, шла какая-то отчаянная работа – косметика доставалась, выменивалась, привозилась с юга, где традиционно водились подпольные промыслы по производству дамского счастья вроде босоножек на платформе и кофточек с рукавами-«лапша». Что-то девчонкам удавалось себе нарыть, так что когда Ленка Старкова садилась за макияж, перед ней все ж таки валялась обильная россыпь баночек и бутылочек.

Мы собирались в какое-то рутинное место – может быть, в кино на старый фильм или в театр. Нет, ничего значительного, решающего для судьбы. И тем не менее Ленка делала тщательную боевую раскраску по всем негласным правилам.

Уже легли под брови зеленые тени, а на веки – белые. Уже лихие стрелки придавали пикантную раскосинку и без того выразительным глазам, а ресницы, наращенные и разделенные иголкой (чтоб каждая отдельно, а не слипшиеся комьями!) реально грозили коснуться лба. Уже покрыл лицо персиковый тональный крем (где-то с боями достала), а губы обвелись красным карандашом… но Ленка все колдовала и колдовала над своим макияжем, будто не в силах остановиться.

Наконец она издала стон досады, горько махнула рукой и пошла смывать всю наложенную краску.

– Ты что? – спросила я изумленно.

– Передержала!! – сокрушенно ответила Ленка Старкова.

– Что-что?

– Ну, как тебе объяснить… Это как у художников бывает… Долго делала, слишком все четко, жирно, чересчур… Передержала.

– Так ты что, все по новой сейчас начнешь?!

– С ума ты сошла. Так пойду…

Но это Ленка-интеллектуалка. Полный макияж Фаины Бледных занимал два часа, и без него она никуда не показывалась. Даже в пионерском лагере, в ста километрах от Ленинграда, где мы – несколько вторых курсов Театрального, актеры, режиссеры, театроведы – жили целый месяц, помогая колхозникам собирать картофель, Фаина тщательно красилась, что, в сочетании с тельняшкой и резиновыми сапожищами (а также учитывая, что трезвой Фаину никто по вечерам не видел, а утром она спала и в поле не выходила), производило неизгладимое впечатление.

Тем более что Фаня любила играть на гитаре и петь песни типа «Так на фуя ж вы ботик потопили!»

– Один рефрижератор, что вез рыбу для капстран,Попался вдруг в нешуточную вьюгу,А в миле, вдоль гиганта, попрек морской волныШел ботик по фамилии «Калуга».

Припев мы подхватывали хором:

– Так на фуя ж вы ботик потопили, гады?!На нем был старый патефон,Два портрета ДжугашвилиИ курительный салон!

И то, что для исполнения этой песни подпитыми голосами, в каморке для пионэров, после идиотской картофельной вахты, Фане требовались ресницы в десять сантиметров, впервые заставило меня задуматься, что такое участь настоящей женщины в этом мире.

Актерки всегда считались в обществе женщинами передовыми и свободными. Они одевались по европейской моде, много читали (в поисках ролей), курили, свободно обращались с мужчинами. Советская строгость нравов (лицемерная и фасадная) тут мало что добавила, вот разве что роль передовой женщины ушла к жене диссидента, а диссиденты на актерках не женились. Им требовались женщины ученые, способные разбирать слепые машинописные копии запрещенных сочинений и сутками находиться в состоянии гражданского гнева. Чего, как вы понимаете, никакие актерки не могут.

Актерки моего поколения выделялись двумя поведенческими особенностями: они действительно лучше одевались, чем среднестатистические советские женщины, и они реально больше пили. В чем, собственно, и заключалась значительная часть свободы для советского человека.

Достать платье! – это была настоящая творческая задача. Хорошо «достанное» платье входило в легенды, о нем рассказывали следующим поколениям – «а вот у Грибасовой, помню, было на выпуске итальянское платье…»

Трудно забыть мне одеяние Люси Калиновской – бесшабашной блондинки, которая была подлинной блондинкой еще до оформления типа в миф – бесцельно переспавшей со всеми студентами-режиссерами, которые в то время обучались в Театральном. Бесцельно, ибо Люся была бескорыстна и бездарна.

Как известно, главная заповедь всякой порядочной женщины – давать редко и грамотно, а Калиновская давала всегда и без разбору.

Она давала не для того, чтобы потом использовать добытые связи, потому что студенты-режиссеры в перспективе могли стать очередными и главными, а просто по слабости натуры, убежденная, что «так надо», «нам положено». Ну, сами знаете – «говорила мама мне, не ходи в актрисы ты…»

Так вот, Люся где-то нарыла черное платье, с длинными рукавами, но с вставками из почти прозрачного газа. Вставки шли в «энтих самых» местах – на груди и чуть ниже бедер. Люся только что закончила курс лечения от известной болезни, описанной еще Булгаковым в записках юного врача, о чем знал весь институт, сбежавшийся смотреть на платьишко, явно говорящее о том, что Люся ни в каком случае сдаваться не намерена.

Много лет спустя встретила я ее, ставшую примерной мамашей и пламенно убеждавшую меня в святости и красоте материнства. Меня удивить трудно, но тут я все ж таки удивилась и даже чуть было не спросила – где платье, Люся?

Это я к тому, что принципиального, глубокого, непреодолимого различия между актерками и прочим советским бабьим народом не было, но были, были различия стилистические.

Все ж таки тридцать лет назад в актерки попадали бедовые девчонки, которые как-то выпадали, «выламывались» из скудного мещанского быта советской поры.