Жаворонки ночью не поют
Шрифт:
— Н-не знаю, — неуверенно протянула Зойка, потому что ей нечего было скрывать от людей.
— Без личного человеку никак нельзя, — продолжал директор. — Не чурбаки же мы, люди. И душа волнуется, и сердце чего-то просит. Как это в романсе поется? «Сердце ласки просит». Это всем нужно. Что, не правда? Ведь правда!
— Не знаю, — опять повторила Зойка, не понимая, к чему он клонит.
— Ну вот, заладила одно: не знаю да не знаю. Всё ты знаешь, только хитришь. Ведь знаешь, что ты мне нравишься.
— Не знаю! — поспешно и испуганно выпалила Зойка.
— Так теперь будешь знать, — спокойно сказал Андрей Андреевич. — А что тут плохого? Ну, нравится человек — и всё. Ничего тут такого нет.
— Да ведь жена у вас!
— А что жена? Она далеко. Я её и сына давно к родным в Сибирь отправил. Что им здесь делать? Здесь неспокойно. Того и гляди, немцы нагрянут. Или какая-нибудь бомбёжка — и нет тебя. И хотел бы тогда взять все радости жизни, а не возьмешь, потому что нет тебя. Вон как твоя подружка… Разве это справедливо, чтобы человек погибал, не познав всех радостей жизни?
Андрей Андреевич сделал ударение на слове «всех» и, остановившись перед входом в беседку, стоявшую в глубине двора, взял Зойку за руку, предложил:
— Давай посидим в беседке.
— Н-нет, — не согласилась Зойка. — Лучше я в палату пойду, поздно уже.
— Давай, давай посидим! Здесь так хорошо. И никто ничего не увидит, не беспокойся. Никто.
Андрей Андреевич перешёл на горячий шёпот, и это было так необычно для человека всегда бесстрастного, подчёркнуто сдержанного, что Зойка в первую минуту опешила. Директор, воспользовавшись её замешательством, почти втолкнул Зойку в беседку. Она рванулась и, толкнув его обеими руками в грудь, крикнула:
— Вы чего это? Вы чего?
— Тише ты, дура! — грубо и зло прошипел директор. — Стой! Куда ты?
Но Зойка бежала, не оглядываясь. Только у входа в палату она перевела дыхание. Потом тихонько скользнула в постель и долго лежала с открытыми глазами. Никак не удавалось уснуть, мешали беспокойные мысли: «Что ему надо? Выгонит теперь».
Однако утром, когда они встретились, лицо директора, как обычно, ничего не выражало, и Зойка уже думала, что всё обошлось. Тут Андрей Андреевич громко, скорее, для остальных, чем для неё, сказал:
— Зоя Дмитриевна, собирайтесь, сейчас поедете с Макаром Захаровичем в краевой центр. Надо получить вещи, которые нам в дороге могут пригодиться. Просите больше одеял и постельного белья. Скажите: нам в дорогу нужны одеяла. Скорее всего, под открытым небом спать придётся — их подстелем, ими и укроемся.
— Значит, всё-таки эвакуация, — грустно сказала медсестра.
— Не немцев же дожидаться! — слегка повысил голос директор.
— А куда же вы девчонку посылаете? — осторожно сказала Ирина Ивановна. — Так тревожно.
— А кого мне послать? Вас? Так медсестра здесь нужнее.
То, что придётся ехать за двести километров по опасной дороге, Зойку не пугало. Сейчас она осознавала только одно: директор оставил её здесь, рядом с детьми, ей никуда не нужно уходить. И обрадованная Зойка сказала:
— Хорошо, Андрей Андреевич, я поеду.
— Но всё-таки… совсем девочка, а немцы так близко, — встревожено сказала Ирина Ивановна.
— Она на работе! — отрезал директор. — Собирайтесь, Зоя Дмитриевна. Сходите за Макаром Захаровичем и поезжайте.
— Хорошо, — ответила Зойка и пошла к Степаниде за дедом Макаром.
В доме у Степаниды опять что-то происходило. Там стоял невероятный гвалт: бабы суетились около стола под вишней, дед Макар путался у них под ногами, а весёлая Тонька кричала:
— Мам, да где вы там? Несите скорее вареники, я уже и сметану достала!
Вареники в доме? Да ещё со сметаной? Значит, какой-то праздник. И только Зойка хотела позвать деда Макара, как на крыльце появилась Степанида и оповестила собравшихся к забору соседок:
— Та радость же у нас! Ночью Тонькин мужик вернулся! Подчистую списали! Всё! Отвоевался!
И тут вышел он сам. Лицо нервное, жёлтое. Он глухо поздоровался и стал спускаться со ступенек, опираясь на костыли. Совсем не таким уходил лейтенант на фронт. Куда девались его молодцеватость, стать. Он горбился и не смотрел на людей, как будто ему было необыкновенно стыдно, что в бою ему сильно повредило ногу, и он теперь не может воевать. Вернулся муж-калека, а счастливая Тонька радостно прижимала руки к груди: теперь он наверняка не погибнет на фронте, он туда больше не попадёт.
Дед Макар взял в дорогу свою неизменную «шубейку» — старую овчину и маленький горшочек с варениками. Зойка успела прихватить только помидоров и огурцов с грядки да кусок хлеба. Бабушка сунула ещё в солому бутылку с компотом. Ехать-то весь день в одну сторону и столько же обратно.
Телега тряско катилась по ухабистой дороге, ударяясь о каждую кочку, ныряя в каждую рытвину. Деду Макару иногда удавалось уговорить Тайку пробежаться рысью, но лошадь быстро уставала и переходила на тяжёлый шаг.
Дед Макар поначалу много говорил, вспоминал войну четырнадцатого года, когда он сильно отличился и получил Георгиевский крест. Потом устал и умолк. Тихо сидел в телеге спиной к Зойке и как будто дремал. Тогда Зойка достала из кармана солдатский треугольник, сложенный вдвое и вложенный в комсомольский билет, который она всегда носила с собой, осторожно развернула письмо и начала читать уже в который раз:
«Здравствуй, дорогая Зоя!
Как я уже тебе сообщал, на передовую нас пока не посылают. Живём в казармах, весь день с утра до вечера проводим на полигоне. Учимся стрелять, ходить в атаку. Хотя пехота — „царица полей“, я прошусь в десантники или в разведку. Говорят, там риска больше, а значит, интереснее. Но ты не волнуйся, потому что риск везде одинаково велик.
Всем нам эти игры на полигоне изрядно надоели, хочется в бой. Уже второй месяц в армии, а настоящего дела пока не видели.
Первое время я сильно уставал, даже снов не видел. Только к подушке прикоснусь. А уже вставать надо. Но вот третью ночь подряд вижу нашу степь, всю в тюльпанах, и слышу, как поют жаворонки.
Ведь я так и не сказал тогда, как люблю тебя. Не знаю, почему, но не мог произнести этих слов. Хочу, чтобы теперь ты это знала.
До свидания, любимая. Жди и помни.