Жажда. Роман о мести, деньгах и любви
Шрифт:
– Никого нема, – деловито сказал звонивший милиционер своему напарнику, – надо в выходной приходить, а теперь, небось, все на работе.
– К соседке надо, – напарник позвонил в соседнюю дверь и, услышав за ней признаки жизни, сказал: – Милиция. Откройте, пожалуйста. Удостоверение надо показывать?
Соседка открыла. Миша, приложив ухо к двери, напряженно слушал, стараясь не пропустить ни единого слова.
– А что случилось? – соседка была одинокой женщиной с двумя детьми, преподавала ритмику в детском районном центре, гуляла с маленькой, бесконечно длинной лопоухой собачкой какой-то английской породы, очень молчаливой и с грустными умными глазами. У ее хозяйки и с количеством мозгов, и с аристократичной меланхолией все обстояло совершенно наоборот, и она, распахнув дверь, была готова поведать этим милиционерам все, обо всем и про всех.
– У вас тут
– Как же, как же, знаю! Он еще между вторым и третьим постоянно сидел. А вы думаете, именно убили? Может, он упал как-нибудь?
– Да нет, – вступил в разговор второй блюститель закона, – так не падают. Селезенка лопнула, печень оторвалась, почки отбиты, нос сломан. Вы что-то видели? Как вы думаете, кто-то из жителей подъезда мог его так отделать?
– Ой, – только и сказала соседка, до которой дошел, наконец, смысл вопросов. Думать-то она, конечно, может, и думала, вот только с ними, с ментами-то, как? – скажешь что-нибудь, кроме «ничего не знаю», и все. Не отстанут. Повестками закидают. Заставят чего доброго в суд идти, свидетелем. А то и обвиняемой сделают. Это они могут. Поэтому соседка, на которую снизошел здравый смысл, ничего кроме «не знаю, не видела» милиционерам не сказала.
Миша поплелся в комнату, сел на кровати и, обхватив голову руками, принялся тихонько выть. «Неужели кому-то есть дело до какого-то там бомжа? Что это за страна, которая выбрасывает своих граждан из дому, делая их бомжами, а потом берется за расследование их гибели?» Разумеется, ему было отчего переживать. Сейчас он впервые столкнулся с организацией, все знакомство с которой до этого выражалось у него в посещении паспортного стола, и имел все шансы при повторном знакомстве испытать все милицейские прелести на собственной шкуре. О! В этой «конторе» ни с кем не церемонятся. В милиции работают чудотворцы, с помощью нехитрых и проверенных тридцать седьмым годом методов превращающие честных людей в убийц, насильников и грабителей. Разумеется, и преступников настоящих милиция тоже ловит. Например, таких вот «бомжеубийц», или колхозника, укравшего мешок картошки, или наркоторговца, которому перед этим напихали в карманы всякой дряни. Не бывает такого? Увы. Еще как бывает. Какая страна, такая в ней и милиция. Чего же удивляться?
За этими невеселыми и даже отчаянными размышлениями прошел час, по истечении которого Миша впал в полнейшие уныние и фатализм и решил пойти сдаться в районное отделение милиции. Пришли на ум строки Священного Писания, заповедь «не убий», запоздалое раскаяние. «К чему жить, раз я убийца, а значит, для меня заказана дорога в рай? Может быть, я смогу искупить то, что сделал, в тюрьме?» Плешаков с большим трудом оделся, взял свой паспорт, написал явку с повинной и пошел сдаваться. Но едва он подошел к двери и взялся за ручку, как прямо в лицо ему грянул второй за день звонок. Решив, что это вновь те двое из милиции, он немедленно открыл дверь и... Увидел Элю. Девушка как раз возвращалась со своей «ночной смены». Она очень устала, но человеком она была добрым, очень отзывчивым, о таких еще говорят «отдаст последнюю рубаху». И вот ведь: никто ее такой не воспитывал, она сама себя вырастила. Такой и предстала в то утро перед спасенным ею Плешаковым. Да, да, именно спасенным. Ведь альтернативой ее объятьям, в которые столь удачно приземлился Миша, был у того лифта металлический угол, и не подоспей Эля вовремя, ударился бы он об этот самый угол и, глядишь, тут и сказочке его конец.
– Нет, ну вы видали?! – всплеснула руками девушка. – Ему постельный режим нужно соблюдать, а он?! Собрался-то куда? Приключений, что ли, вчера не хватило? Решил добавить?
Миша смотрел на нее и вдруг подумал, что она сейчас спасла его во второй раз – от тюрьмы, от такого ужаса, что и представить себе невозможно. Тогда он посторонился и пригласил ее войти. Она помедлила, потом отчего-то покачала головой и вошла...
Эля сходила в аптеку. Вернулась оттуда с целым пакетом всяких снадобий, которые ей присоветовал проныра провизор. Пила чай, который сама же и заварила, и читала инструкции к лекарствам. Потом велела Мише раздеться и лечь на живот. Намазала его всего с головы до ног каким-то приятным, чуть холодным гелем, потом попросила перевернуться на спину. Миша смотрел, с каким сосредоточенным выражением лица эта девушка осторожно смазывает его синяки, и вдруг спросил:
– Эля?
– Да.
– А полное имя?
– Эльвира.
Миша через силу, как мог,
– Почти Мальвина, – не останавливаясь, простонал сквозь смех Плешаков, – а я, блин, деревянный Буратино, которого обули разбойники с ножом и пистолетом. Помнишь? Она еще позвала жабу, богомола и еще кого-то. Сверчка, что ли?
– Сову, – тихо ответила Эля.
– Ага! Точно! Как там? «Пациент скорее мертв, чем жив», «пациент скорее жив, чем мертв». Скажи мне, девочка с голубыми волосами, я-то как? Скорее жив, чем мертв?
– Одно из двух. Или пациент жив, или... – она посерьезнела и спросила: – Может, расскажешь, кто тебя так отделал? За какие заслуги могут так раскрасить?
Миша покачал головой. Ничего он не станет рассказывать. С какой стати? Он привык к совершенно особенному состоянию отчаянного одиночества и был уверен в том, что жизнь его вряд ли может быть кому-то интересна. К тому же Миша, при всей своей темной душе, отлично понимал, какова может быть оценка его последней неудавшейся затеи. Он вдруг понял, что этот прыгучий здоровяк не зря представился персонажем из сказки. Ведь если он Бомбадил, то кто тогда он, Плешаков? Горлум, вот кто. Подлая, лживая, скользкая тварь, живущая лишь ради неодушевленной штуковины, которая его в конце концов и погубила. Сказка хороша, нет слов. Но он-то, Миша, живет в настоящем, куда более страшном мире, чем сказочный, населенный выдумками и кольцами. И разве он так уж плох, так уж безнадежен? Эта девочка... Как она непохожа на ту, бывшую когда-то женой. Хотя что тут странного? У нее ведь, кажется, ребенок? Мать-одиночка? Вот и цепляется ко всем, ищет своему мальчишке папашу. Странно, он мог бы поклясться, что не проронил ни звука, но стоило ему подумать о своей спасительнице плохо, и ее рука, до этого втирающая в плечо какую-то очередную мазь, замерла, а потом Эля и вовсе отняла руку, словно обожглась или дотронулась до чего-то неприятного.
– Что-то случилось? – Миша смотрел на нее с непониманием. Нет, он точно не мог ничего сказать, он все время молчал.
– Дура я все-таки. Жалостливая дура, правда? Вот и с тобой, как со всеми. Хочу о чем-то спросить, поговорить, а ты лежишь с такой мордой, как будто я к тебе в карман хочу залезть. Расслабься, никто никому не должен. Я тебе чек за лекарства отдам, а все остальное бесплатно. Я имею в виду сочувствие, сострадание и тому подобную ерунду. Знаешь, почему я не люблю утро? Потому что по утрам приходит трезвость и больно бьет в левую грудь. И я тогда понимаю, что ты всего лишь кем-то избитый придурок, который свалился на меня совершенно случайно, когда я собиралась на свою паршивую работу, а я... Ты не хочешь мне рассказать, кто ты, а я могу тебе сказать, кто я. Я шлюха. Работаю в ночном клубе танцовщицей. То есть для себя самой я просто танцую, а для всех остальных – я даю за деньги направо и налево. Ведь глупо убеждать тебя в том, что, если я работаю в клубе, то я не шлюха? Ведь такого не может быть, правда? У меня есть ребенок, ты его видел. Он от русского, который меня бросил. Меня все бросают, даже собственная мать меня бросила... – Эля запнулась. – Ладно... В общем, давай тут, поправляйся. Деньги за лекарства потом занесешь, квартиру мою помнишь. Меня не будет, отдашь тетке. Прощай.
Она легко встала, не встала даже – вспорхнула, пошла вон из комнаты, и у Миши, может быть впервые в жизни, по-настоящему сжалось сердце:
– Не уходи, пожалуйста. Не надо. Прошу тебя. Чего ради ты нагородила про себя? Откровенность за откровенность, в таком случае. Коли ты шлюха, то я гангстер. Начинающий. Хотел кое-что сделать, а вот не получилось. Нарвался на одного тяжеловеса... Вот и все.
Эля вернулась, присела на краешек кровати:
– Значит, мы с тобой не те, за кого нас принимают?
– Как-то так.
Они проговорили до обеда, а потом девушка принесла ему поесть и пообещала зайти на следующий день. После того как Миша проводил ее, съел вкусный обед, состоящий из всего, чем и положено быть настоящему обеду, он с удивлением обнаружил, что, кажется, влюбился.
Синяки желтели, бледнели, проходили, а вместе с ними проходила и робость, забывались данные клятвы и обеты, заканчивались средства к существованию и становилось ясно, что нужно возвращаться на прежнюю тропу. Думать, что можно идти на лихие дела вооруженным смешным пневматическим пистолетиком, было смешно. Эля сумела вытянуть из него правду, он рассказал ей и про убийство бомжа, и про то, как хотел поживиться от одинокой богатой дамы, и о своих обидах Миша тоже рассказал: