Жажда. Роман о мести, деньгах и любви
Шрифт:
«Надо было все же придумать что-то позаковыристей. Конечно, он мне не поверит и еще, чего доброго, обидится». Сергей корил себя за безалаберность, но было поздно.
– Как хочешь, это твое право, – Мемзер улыбнулся с прежней добротой. – А что с твоей рукой? Ты что, вены резал в тоске? Э, да я не шучу! Вы же молодые, у вас черт знает что в голове! Что с рукой?!
Он рассказал, как было. Вышло правдиво, как и бывает, когда говоришь правду, и Мемзер его отпустил. Поверил.
Он приехал домой к семи, немного смущаясь, сказал водителю, чтобы тот его не ждал. Он не научился еще разговаривать тем особенным, с едва уловимой ноткой благожелательного высокомерия тоном, каким разговаривают нынешние будто бы господа с нынешней будто бы челядью. В квартире все сияло чистотой, горничная, что приходила днем, поменяла ему постельное белье, и пододеяльник в бурых пятнах, верно, крутился сейчас в барабане стиральной машины. Сергей
– На улице творится что-то исключительное. Такой снег начался. Мне совсем некуда было укрыться.
Сказала, и взгляд ее будто разжался, выпустил его, скользнул в сторону. Сергей сразу задохнулся и, бледный, мигающий, с отвисшей нижней губой, стал помогать ей снимать пальто. Подкладка была черная, шелковая, сохранившая ее тепло. Пальто он положил на диванчик в прихожей, получилось, как у мальчика двенадцати лет, мама которого стоит в очередь в театральном буфете, а он ждет ее за столиком, положив на второй стул ее сумку. Наташа видела, что он оробел, это и забавляло ее, и трогательно кольнуло:
– Что же это такое? Я думала, ты будешь рад, примешься виться вокруг, отпускать умеренно приличные комплименты... А ты и не рад мне? Стоишь, молчишь...
Она крутила пуговицу на его рубашке и знала, что сейчас он ее поцелует.
– Я, – сказал Сергей, – да, я...
– У тебя на виске осталась пена. Я вытру, постой.
Вокруг уже была гостиная, и оказалось, что он держит Наташину руку, словно верительную посольскую грамоту, изучая ее, чуть сжимает прекрасные длинные пальцы, еще чуть холодные от уличного мороза, но живые, готовые к близкому теплу, идущему от ладони, отпущенной из плена перчаткою, и всей головой уходит в эту горячую, послушную ладонь, уже и ее сделав своей податливой наложницей.
Свободной рукой она гладила его по волосам, морщась от наслаждения, накручивая на пальцы их мягкие пряди. Сергей жмурился, дышал. Какая-то шалая нежность растворила все прежнее: мучительные раздумья, нелепые поиски, близкую муку одиночества, о которой он никогда прежде не думал, а сейчас понял – она все это время была где-то рядом, но сейчас пропала.
Наташа сняла с него очки, и он с наслаждением чувствовал ее волшебные пальцы на своих веках, на бровях, на чувственных треугольниках висков. Она вела эту игру с уверенностью опытной решившейся женщины, и в гостиной все задышало близким, громадным счастьем. Он взял ее за плечи, притянул к себе, увидел, как из тумана близится, надвигается ее лицо. Он был готов подставить губы, но услышал ее голос, очень тихий и с легкой, волнительной хрипотцой:
– Кажется, мы не закрыли входную дверь. Я сейчас.
И она оставила его, заразив прерывистым дыханием и легкими судорогами. Сквозь свою полузрячую беспомощность он услышал скрежет дверного замка и почти одновременно все вернулось долгожданным теплом, подступающей к горлу нежностью.
Диван принял их и закачался, как лодка на волне. По потолку пробегали солнечные искры, пробивающиеся через пирс, вокруг было теплое, чуть солоноватое море и плеск воды, и упругие, шелковые тела двигались, словно тела двух гребцов, вперед и назад, вверх и вниз. Лодка познала шторм, но все окончилось благополучно, как и должно было закончиться, и вот уже конец, нет никакого моря, а вместо него тишина, и лишь по потолку угловатые тени идут куда-то и, оступившись, падают в забвение.
Наташа лежала с закрытыми глазами и улыбалась, Сергей поднялся на локте рядом с ней, забившись в узкую щель, оставленную для него ревнивцем-диваном. Это был ее вечер,
Наташа ушла через час. Попросила проводить ее только до двери подъезда, и когда Сергей стал возражать, она раскрыла свою маленькую сумочку и он увидел, что в сумочке лежит крохотный, но с алчным жерлом дамский пистолетик. Это был сорок пятый смит-вессон, подарок Мемзера, от которого она сначала пришла в ужас, а потом привыкла и повсюду носила его с собой. Идти ей было всего ничего, пусть он не волнуется, она позвонит, когда будет дома.
– У меня заняты все будние вечера. И знаешь, чем? – Наташа лукаво улыбнулась и добавила: – Думаю, в пятницу мы сможем увидеться снова. Приходи завтра, я что-нибудь приготовлю, мне хочется кормить тебя.
Она прошла по занесенному снегом скользкому тротуару, перешла через улицу, позвонила, вошла в прихожую. В доме было пусто, она поднялась к себе, принялась переодеваться и с удивлением обнаружила кровь на белой кофточке. Потом все вспомнила – это от его порезанной руки, когда он обнимал... Свернула кофточку и запрятала ее подальше в шкаф, мимолетно подумав, что могло бы случиться, будь муж дома. Если бы он увидел, можно себе представить, что тогда началось бы.
– А ведь его не обманешь, – вслух сказала Наташа. – Впрочем – это еще вопрос.
Она подошла к зеркалу, шутливо погрозила пальцем:
– Девушки, если ваш муж хитрый старый еврей, то у него обязательно будут большие рога. Да?
Еще немного покривлялась перед зеркалом, удивляясь сама себе, той легкости, с которой она отдалась Сергею. Вспомнила про испачканную кофточку, подумала, что совсем не случайно ей так повезло, и совершенно успокоилась. Потом, очень скоро, вернулся Мемзер, чем-то слегка раздосадованный, а она смотрела на него и не узнавала. Она словно никогда до этого не слышала его голоса, не понимала, о чем он рассказывает, ей вдруг захотелось просто встать и уйти, и она с трудом сдержалась.
– С тобою все в порядке? – неожиданно спросил Мемзер, прервав свой рассказ о сегодняшних своих не очень приятных встречах с какими-то банкирами. – Ты выглядишь как-то... странно.
– Что же во мне странного?
– Чему ты постоянно улыбаешься? Разве я говорю что-то веселое? Мы начинаем обвальное падение нефти. Меня здесь могут разорвать на части, а тебе смешно?
– Милый, я все равно ничего в этом не понимаю.
– С каких это пор тебя не интересуют мои дела? Хотя извини, я действительно сильно понервничал сегодня, вся вторая половина дня насмарку. Сергей не заходил?
– С какой стати? – Она поднялась и поспешила отвернуться, чтобы он ненароком не разглядел чего-нибудь такого у нее в лице. – Я пойду к себе, у меня что-то голова закружилась.
– Я сейчас поговорю с Вашингтоном и присоединюсь к тебе, дорогая. Глядишь, и голова пройдет.
Наташа ничего не ответила, стиснула зубы и скрылась за дверью.
Вечером следующего дня Мемзер прислал своего водителя, и тот отвез ее на очередной представительский ужин. Было несколько человек, среди них Арик и какой-то министр, очень быстро захмелевший и ведущий себя так, будто бы он оказывал всем окружающим величайшее снисхождение. Она была бы счастлива увидеть свою сестру, но Арик сказал, что Марина чем-то занята. У нее что-то вроде творческого кризиса, сказал он с иронией, и Наташа поняла, что отношения ее сестры с мужем стали совсем негодными. Подумав о сестре, о ее несчастливой женской доле, Наташа внезапно испытала удовлетворение и радость, что вот она-то, именно она и не оказалась в таком же положении: во-первых, ее обожает муж, чья старость напрямую зависит от ее свежести, во-вторых, у нее теперь любовник, а это счастье. Настоящее счастье, о котором не надо сожалеть, наоборот, пользоваться изо всех сил, пока оно настолько реально, что только руку протяни. И думая так, она посматривала вправо, туда, где сидел, говорил, смеялся совершенно лишний, совершенно чужой господин. Все, кроме этого господина, было хорошо, приятно: и министр, оказавшийся изрядным юмористом и хохмачом, и чья-то супруга – оперная, кажется, певица, замечательная и тонкая, совсем без зазнайства, великолепно воспитанная. Все оживленно болтали, и Наташе казалось, что и сама она много говорит, а на самом деле она все больше молчала, но молчала так звучно, так отзывчиво, с такой живой улыбкой на полуоткрытых блестящих губах, с таким светом в глазах, подведенных нежной темнотой, что действительно казалась необыкновенно разговорчивой. И Мемзер, поглядывая на жену, наслаждался ею, слушая счастливую речь ее глаз, лепет ее поблескивавших рук, и сознание, что она все-таки счастлива с ним, как-то заставляло его забыть холодность и равнодушность ее прошлого ночного соизволения.