Железная Империя
Шрифт:
Лору собрали, и Джейкобс сам положил ее в корзину, в которой обычно возил дочку на Набу, полюбоваться водопадами. Он хотел было оставить корзину дома, но что-то велело ему, заставило, принудило, и он не осмелился ослушаться властно ведущей его руки.
Передав ее няньке, в окружении охраны он поспешил прочь из дома. По-прежнему ничто и никто не нарушал тишину и покой ночи, опустившейся на зеленый холм, и весенний воздух был прозрачен, прохладен и неподвижен.
Подъездная аллея, полустертая с портрета реальности опускающимися сумерками, белой призрачной полосой
Никого не было, никого.
Охрана стояла по местам, и никто не поднимал тревоги; каждый миг обнаженные нервы старика были готовы принять невыносимый, смертельный, рвущий тонкие связи удар, но вместо него на его голову спускался невероятный покой весенней звездной ночи и запах клейких свежих листочков, окутывающих молодым зеленым облаком ветви высоких деревьев.
"Как хорошо жить", — подумал Джейкобс, вдыхая полной грудью эту весеннюю свежесть и прохладу.
Как хорошо…
Темную фигуру, неторопливо поднимающуюся по лестнице, сенатор заметил тотчас, как первый лестничный пролет попал в поле его зрения.
В быстро опускающихся сумерках высокий стройный человек уверенно поднимался вверх, спокойно и даже слегка вальяжно, как показалось сенатору, но от этого спокойствия встали, как окаменевшие, охранники, и нянька с тихим вскриком прижала к груди корзинку с ребенком, и сенатор, загораживая женщину с ребенком своим телом от пришедшего, поднял руку, как бы запрещая ей двигаться дальше.
Одетый в аккуратную офицерскую имперскую форму человек приближался; в ночном свете уже можно было увидеть его спокойное молодое лицо, его серые глаза, казавшиеся сейчас темными провалами, его крепкие руки, сжатые в кулаки. Однако это не было признаком беспокойства — молодой человек просто поджал чуть замерзшие пальцы.
Но сенатор, увидевший пришедшего, отшатнулся и побледнел, словно призрака увидел, и его дрожащие губы выдохнули:
— Эван?!
— Здравствуй, отец.
Эван, переводя дух, остановился несколькими ступенями ниже, поставив одну ногу на ступень повыше и опершись о колено ладонью. Его серые спокойные глаза спокойно смотрели в испуганное лицо сенатора так же, как до того смотрели в уродливую морщинистую маску Палпатина, и в уголках губ пряталась все та же полуулыбка, и они встали друг напротив друга — длинноногий юноша, отдыхающий после долгого восхождения вверх, и высокий сенатор, готовящийся спуститься вниз.
Оба одинаково сложенные, неуловимо похожие, родные, кровь от крови, плоть от плоти.
Трудно описать все те чувства, что выписались на лице сенатора; его лицо вмиг покраснело так, словно старика вот-вот хватит удар, рот нервно задергался, а в глазах навернулись слезы, растворяя в себе отчаяние и ужас.
— Эван, ты пришел?.. Ты?.. — тот, кто назвался Фресом этим вечером в кабинете у Палпатина, лишь пожал плечами.
— Ты не рад меня видеть? — произнес юноша, все так же прямо глядя в лицо сенатора, тающее крупными каплями слез. — Несколько лет прошло. Ты не хочешь меня видеть?
Сенатор мигнул, и по его покрасневшей, раскаленной щеке стекла слеза.
Он неуверенно двинулся, словно хотел ступить вперед и обнять, обхватить сына, вернувшегося домой, прижать его к себе, но не стал делать этого.
От внимательных глаз старика не укрылась одна важная деталь.
В опущенной вдоль тела руке, в ладони, между большим и указательным пальцами, предательски поблескивал сайбер, прижатый к задней поверхности рукава.
Вот почему никто не поднял тревогу.
Поднимать ее больше некому.
Все мертвы.
— Ты пришел убить меня! — выдохнул сенатор, потрясенный, не сводя взгляда с предательского блика на металле, играющего между пальцами Эвана-Фреса. — Ты… всех убил! Ты!
Вмиг все стало на свои места.
Эван, опершийся ладонью о колено, не притворялся. Он действительно переводил дух, отдыхал. Может, он и не очень устал, отнимая жизни у охраны сенатора, но зачем тратить лишние силы?
— Если честно, — все так же ясно улыбаясь, ответил Эван, глядя на потрясенного, убитого горем отца, — то я даже не знал, куда и к кому шел.
— Какое счастье, что мать не дожила!..
— У тебя странное представление о счастье, отец, — юноша чуть усмехнулся. Отец побагровел до самых бровей, казалось, даже его высокий гладкий лоб налился черной больной кровью.
— Я! Не учил! Тебя! Этому! — выкрикнул он гневно, и Эван вмиг распрямился и сделал шаг вверх по лестнице, отчего вся группа людей, замерших на верхней площадке, интуитивно сделала шаг назад, отшатнувшись от угрожающего пришельца.
— Не учил? — вкрадчиво спросил Эван, и в его серых глазах сверкнула ненависть. Пальцы его чуть дрогнули, и длинный сайбер скользнул ниже, ладонь сжала самую его середину. — А чему ты учил меня, Учитель? Разве не защищать закон и порядок? Жертвуя собой? Служа идеалам джедаев?
— Не смей называть меня Учителем! — взревел сенатор, корчась от гнева, потрясая кулаками.
— Как скажешь, Учитель.
Сенатор, усилием воли крепко сжав трясущиеся губы, не позволяя ни слову выскользнуть из них. Его горящие глаза метались, всматривались в знакомые черты, и не находили в них того, кого он когда-то называл сыном.
— Да, я учил тебя защищать закон и порядок, — произнес он, наконец, подавив в себе желание кричать, изрыгать проклятья и ругательства.
Эван-Фрес вновь безразлично пожал плечами.
— Сейчас закон и порядок — это Император, — небрежно заметил он. — Император сейчас законная власть.
— Но какой ценой, каким путем!
— Это неважно, — повышая голос и поднимаясь еще на ступень, произнес Эван-Фрес. — Итог один. Император — власть и закон, и я выбрал свой путь. Я буду служить Императору. Ничего личного.
— Жалкий вырожденец! — прохрипел сенатор, терзая ворот своей одежды, разрывая ткань, выпуская белые неопрятные клочья белья наружу. — Раб, щенок! Ты — жалкий служка, готовый выполнять приказы!