Железная кость
Шрифт:
Он, Угланов, впервые увидел, как человек сам хочет заплатить справедливую цену за то, что он сделал. Он судил по себе и не верил в силу нравственных мук, в беспощадность человеческой совести, в негасимое адово пламя — внутри: что-то там «вопиет», ноги сами приводят на место убийства, пахнет кровь на руках, выжимается и выжимается, и так далее по списку русской литературы, которую он прогулял, больше склонный всегда к сопромату, овладению и обладанию. Или как в житиях: совершается что-то в «душе», открывается бездна, кромешная тьма полносильного, победоносного грехопадения, стыд и смрад всего, чем ты себя сделал сам, сделал силой, взошел на вершину, загоняют в землянку, в дупло, и тоска по единственной искре милосердного божьего света такова, что не может физически жрать человек. Он судил по себе. Он, конечно, Угланов, — «решал». Воевал, отвечал на удары. Приходившие впиться и отгрызть от земли его жирный кусок, помешавшие люди были брошены в шахты и засыпаны известью. Сожжены и утоплены. Вот не только зверье, все в шерсти и клыках, вроде Толика Курского и Михася, приходивших за данью в Могутов и разорванных тотчас, как и должно, на псарне. Было многое, разное, не сводимое к необсуждаемости «кто
Была одна история распятия человека, выбиравшего между всеми царствами мира и должным, возложенным, — про это до сих пор рассказывают миллиардам: ведите себя правильно, тянитесь, уподобьтесь, сравняться с ним по жертве не может человек, но хотя бы немного приблизиться, и тогда появляется шанс у любого не сдохнуть целиком, не сдохнуть навсегда. Ну и что человечество, «мы»? Сподвиглись на торговлю — эсэмэску со словом «ДОБРО» для рожденных больными детей и отстаивать службы на Пасху… Чаевые, короче, какие-то Богу, осторожные очень вложения в бессмертие, потому что — вложившись нормально, самому на земле не прожить. Кровь не пахнет, не жжет, душегубы в святых как-то очень уж нехотя эволюционируют. И сейчас он впервые за сорок лет жизни увидел в Чугуеве — пусть и слабое, очень кривое и темное, но подобие той силы, не в мощах, не в сухом старце в рубище, а в стальном, трехобхватном, не старом, а тогда вот и вовсе молодом мужике, сотворенном на бабье любование и плотские радости. И ведь был у Чугуева выбор: в безысходности совесть молчит, не грызет (а вот просто убитый, повалившись в могилу, потянул за собой телеграфным столбом провода из свободного будущего, из убившего — жилы, убившего — за собой в ту же яму), побежать «по закону», из-под палки закона на бойню скотом — это еще-уже не покаяние. Ведь не раз и не два ему «дьявол» являлся в обличье родного всемогущего брата и ушатывал просто: беги, выходи и свободно живи на земле, я купил тебе необсуждаемость, неподсудность дальнейшего существования, лишь одно твое слово, темница отомкнута, ну не делай Натаху свою ты вдовой при живом тебе, муже, молодой еще, ринься, люби, жизнь, чудак-человек, возвращаю тебе, ты сейчас это можешь еще, а потом будет поздно, наляжет и расплющит тебя, вдавит в землю плита… И ничто не держало Чугуева в зоне физически — только лютый зверь совести, когти внутри: вот в чем сила была настоящая этого пролетария прикованного.
И теперь этот вот человек, доведенный до точки свободной силой вины и стыда, заплативший за взятую жизнь справедливую цену, полетел под откос убивать и убиться, ничего не осталось ему. Все могло бы закончиться прямо сейчас, на запретке меж локальной зоной и ишимской «гостиницей», если б не насекомая буква режима и не маленький Ленька, который увидел отца из открытой калитки и взахлебным забегом своим не нарушил методический ход пропускного конвейера. И они уже с Ленькой сцепились, по букве режима заработав себе трое суток ШИЗО и отмену свидания, и уже пошагали, скрепив ненасытное рукопожатие, в оплаченный номер гостиницы (800 рублей в сутки), и Угланов, конечно, не чуял уже ничего, кроме Ленькиной цепкой руки, что сжималась в его кулаке, словно маленькое зачастившее сердце, — как за ними погнался дежурный дубак, чтоб Угланов вернулся на вахту для какой-то чернильной отметины, занесения в личное дело. И, метнувшись назад с «я сейчас, Лень, сейчас», он увидел — кабаном побежавшего Хлябина и сорвавшегося с постоянных магнитных захватов Чугуева, — запустил это он, он, Угланов, надавив безотказную кнопку в чугуевском черепе, и сорвался железному, словно поезду, наперерез, сделал все, повалился с копыт в пустоту и не мог понять, кто и зачем бьет его молотком по груди прямо в сердце.
Ничего не поправил для Чугуева — только продлил. Никакого Чугуева, может быть, вот сейчас уже нет. Простыней накрыто навсегда неподвижное тело с какой-нибудь трещиной в темени; вот последнее, что он, Угланов, увидел — как ему заворачивали руки и коленом давили на хребет дубаки, вчетвером упирая Чугуева мордой в асфальт, хотя тот уже был живым трупом; другие, словно мухи дерьмо, облепили и вились над Углановым, задыхаясь огромным облегчением: жив! запустил его все-таки железяка своей кувалдой! И еще очумелый от счастья спасения Хлябин, секачом, русаком простегавший асфальт до упора в караульную вышку, притащился назад и стоял в пяти метрах за живой стеной из охранных задыхавшихся, загнанных туш, посеревший и взмокший от мускульных, кровных усилий животного выбежать из «сейчас разорвут», из «не жить», и уже усмехался одними глазами тому, как же глупо, на банановой корке, только что могла кончиться жизнь… Его такая прочная, во власти над Ишимом, всеми, сосчитанно неуязвимая, обкатанная жизнь и большого Угланова существование — тоже, по вине все того же озверевшего от унижения быдла: повалился и сдох бы сейчас от разрыва пробитого сердца Угланов, еще им до конца, лично Хлябиным, не уничтоженный… И уже протрезвевшие, охлажденные глазки урода шныряли на живого Угланова с падали, замертвевшей чугуевской туши, ковыряли, раскусывали, щелкали, как орешки, значения, выражения двух лиц (хотя уж тут какие быть могли выражения?), зацепить норовили
Хотя что ему было гадать? Никакого Валерки для Хлябина больше не существует и привязки к Угланову тоже: Чугуева нет, все, что мог, он уже из Чугуева выжал, ободрал, обобрал, и обглоданный этот костяк уже двинулся сам под откос, сам загнется от корчей в ШИЗО, прогорит без отходов, без вони из черной крематорной трубы.
Он, Угланов, мог вытащить сталевара из-под протокольной плиты «нападение на сотрудника при исполнении», но заставить Чугуева жить он не мог — запустить ему сердце. Даже если бы мог, то бежать к нему с дефибриллятором и месить онемевшее тело надо было — сейчас; убегали минуты предсмертия, пока он здесь, Угланов, в санчасти, лежал под замком, отделенный кирпичными стенами и от Чугуева, что сейчас, может быть, примерялся башкой к стене, и от Леньки родного, который набивал синяки о похожую стенку, безутешно обманутый, остановленный в цельном порыве к отцу и зареванный. И, казалось, сейчас лишь о Леньке мог думать, о своем отсеченном стеной единственном мальчике, что все эти два года огромных жил там, за великой прорвой европейской России, в тишайшей Женеве и стоял, может быть, среди ночи у окна босиком, налегая щенячьей грудью или, может, уже животом на лицейский ледяной подоконник и как будто толкая всей глупой силенкой землю от себя в направлении к сидящему «там», за дегтярной тьмой на востоке, отцу. Если есть в нем, Угланове, все же «душа», то она не резиновая, чтоб принять в нее, кроме своей собственной крови, кого-то еще, кроме опустошенной единственной женщины, что сейчас оживает на зоне для него вместе с ним… Но сейчас он не мог себя вытащить из-под Чугуева, вот не то чтоб с какой-то сильной тревогой и болью за эту забубенную голову думал о нем, но, наверное, все-таки — с сердцем, с подключением, обнаружением будто бы нового органа, словно вбил сталевар кулаком в него что-то, чего раньше не было. Отпечаток чугуевского кулака не горел, но и не проходил.
Вой каких-то железных качелей и пожарный спасательный топот, дверь в палату истерзанно визгнула — Станислава вошла, как вбежала, со своим затверделым дежурным неприязненным мерзлым лицом, не дрожа, но не скрыв — благо не от кого — обнаженной, отчаянной тяги, материнского гнева и страха в глазах, что впились и мгновенно нажрались его целостью и невредимостью… И за ней сразу Хлябин — с пожарно-тревожным лицом кочегара, начальника смены… И подсела к нему, двинув с грохотом стул, молча сцапала пульс и вдавила металлический круглый холодок ему в ребра. И не слушала — слышала сердцем сердце сквозь кожу, как бы просто свою выполняя работу, пеленгуя тона и шумы расширений и сжатий, глядя мимо Угланова чисто, глядя внутрь себя чисто профессиональным отсутствующим взглядом: как же ей вот хотелось сейчас на него закричать: «Что ж ты делаешь?!» — ничего не могла, даже крикнуть глазами в глаза.
Хлябин вглядывался в них с остывающим нетерпением: «Ну что там?», как бы тоже прислушиваясь к пульсу и дыханию главного своего пациента, а на деле, блевотный ублюдок, шарил глазками, щупал, примечая невольные не служебные, не пациентские, выдающие что-то движения в лицах, замеряя тепло, натяжение невидимых ниточек между Углановым и сердитой, холодной как рыба врачихой.
— Ну что? — сразу жадно качнулся к Станиславе, как только удалила наушники, — показал, как боится за шкуру, себя: ну не надо, пожалуйста, никаких ему асистолий и тяжелых нарушений сердечного ритма.
— Будет жить. — Станислава с презрением потомственной и пожизненной нищей вгляделась в Угланова и отрезала: все, я свое отработала. И ссыпала в лоток намороженными в холодильнике кубиками: «…нужен полный покой» — вот что клюнуло в череп Угланова, и позволил себе он на то разъяриться.
— Ты же знаешь, майор, — с нескрываемой гадливостью надавил он глазами на умную мразь, — там меня ждет мой сын. Сделай так, чтоб я вышел к нему прямо сейчас.
— Это исключено, — мерзло-мстительным голосом обреченной бездетной вдавила в него Станислава.
— Ты услышал меня? — Так хотел посмотреть ей в глаза и смотрел лишь на Хлябина, будто никакой Станиславы здесь не было. — Или я тебя больно ударю. Может, и не убью, но в системе уже не удержишься. Станешь телезвездой — в СКП свое место уже не откупишь, сексуальный маньяк.
— Да ну что ж вы так сразу? Ведь для вашего все же здоровья! — со служилой готовностью пострадать, быть избитым — «за дело», уважительно, но непреклонно начал увещевать его Хлябин: никакого приметного добавления страха в глаза. — Вот ведь врач говорит, — потащил Станиславу в союзники, уважительно и подчиненно сверяясь: все правильно?.. — не вставать и не двигаться первое время рывком. Два-три дня потерпеть — никуда от вас мальчик не денется! Раз все так, бандерлог этот вас прямо в сердце, как лошадь копытом, не по вашей — по нашей, по нашей вине, признаем… мы свидание ваше просто перенесем. Я вам официально сейчас обещаю: трое суток мы вам предоставим минута в минуту! Пребывание в гостинице мальчику без дополнительной платы продлим. — Издевается, тварь: восемьсот рублей в сутки — ничего здесь, Угланов, ты не можешь купить. — Мы ж ведь тоже не звери — понимаем, как долго вы с сыном ждали этой минуты. Что ж, назад нам теперь заворачивать вашего мальчика? — Захочу — заверну, полетит твой щенок, захлебнувшись соплями, — вот он чем его ткнул. — Ну хотите, сейчас по мобильнику пообщайтесь с ребенком, объясните ему, попросите набраться терпения.
— Терпения набираются, кого… а это мой сын. Завтра утром меня к нему выведешь. — Мало весят слова его, никого он не может убить. — Уважаемая, — посмотрел Станиславе в глаза: уходи и прости, — дайте нам пообщаться, пожалуйста, с гражданином начальником наедине.
— Да пожалуйста, — «отомстила» Угланову взглядом таким, словно он напустил под себя стариковскую лужу.
— А хорошая… врач, — со значением «все знаю» проказливо подмигнул скот на дверь, за которой скрылась она: вскрыл рентгеном своим, тварь, рентгенкабинет? Да ну нет, это слишком, это надо быть гением просто вербовки и розыска. — Как-то слишком уж вы с нашей женщиной-Куин обращаетесь…