Железная кость
Шрифт:
3
В первых числах апреля гражданин Полубота Михаил Николаевич по уголовной кличке Миша Самородок с отравлением технической жидкостью зацепился за «крест». «Изъязвление кишечника» — был приговор Станиславы. И ночным коридором прошмыгнул невидимкой в рентгенкабинет — вооруженный коротким, с две столовые ложки, сработанным из арматурины «бимбером» и упрятанной за щеку бритвой «рапира», со сноровкой разрезал от плинтуса обветшалый линолеум, отодрал, отогнул и по грану разбивал своим жалким ручным инструментом бетонную стяжку, со звериной, вработанной в мышцы и кровь, обнаженной чуткостью сразу ловя все отличные от его собственных стуки и шорохи: нарастающий цокот каблуков по продолу или дальнее шарканье шлепанцев — замирая надолго, становясь только серым пятном на стене. Тишина, темнота то, наверное, переполнялись сердечным
Не могущий приблизиться даже к объекту землеройных работ, а не то что увидеть, потрогать ту растущую оспину в древнем бетоне, он, Угланов, себя занимал представлением, что за токи проходят по хребту Самородка, как он там обмирает после двух-трех ударов и снова оглушительно долбит бетон, пробивая отдушину не себе самому. Непрерывно он чуял прозрачность, проводимость ишимской среды, подключенность и связанность каждого с каждым. Хлябин, умная тварь, неправдиво ослеп. Или, может быть, просто пока для него оставались обычными все движения в санчасти, подселения в стационар новых зэков подозрительных, не травоядных пород; вот пока еще двое землекопов углановских не зачастили на «крест» — отравляться, болеть, но уже через месяц с неизбежностью Хлябин приметит повторы: что-то часто уж ходят в санчасть и надолго остаются в ней эти вот двое, почему-то Вощилова их привечает особо средь десятков таких же ходячих поражений желудка и печени.
Через две календарных недели Самородок уже исцелился, и на смену ему заступил Шпингалет, он же Вова Малыга, по-мальчишески щуплый, вертлявый, с желтокожим лицом из рекламы о вреде подросткового пьянства и просмотра мультфильмов под клеем «Момент», — представлялся Угланову не подходящим для дела, чересчур уж похожим ухватками на новобранца, который обречен подорваться на первой гранатной растяжке при зачистке какой-нибудь груды кишлачных камней, но, наверно, Бакуру, инженеру-наладчику зэковских душ, было много видней.
Ближе к лету они разобрали полы, провалились в подполье и кротовьи-беззвучно вгрызались в податливый, рыхлый суглинок — страх «несчастного случая» испарился, отлег, но прозрачность осталась — холодовое знание о мыслительной хватке и лисьем обонянии Хлябина. Заглянуть этой твари в глаза и понять, как работает в хлябинской лысолобой башке искажающий фильтр инженерного знания: что санчасть — это гроб из земли и бетона, что дорожки с «креста» для Угланова никакой быть не может. Прочитать в этих глазках глумливый намек: все я вижу сквозь вскрытый рентгеном твой череп. Но урод не давал ему этой возможности, больше не посещая и не приглашая к себе или пряча глаза и молча в уголке под бубнение безмозглого начколонии Жбанова.
В первых числах июня прокатилась проверка по всем кабинетам и палатам санчасти — не от Хлябина, вроде бы, нет, а «хозяйственная», с переписыванием инвентарных номеров на шкафах и бачках (но, скорее всего, все же Хлябин натравил эту свору на Стасю — пощупать). Он, Угланов, все видел, как раз вот запущенный со своей пятеркой в приемный покой: темно-синие мундиры и халаты комиссии двинулись по проложенной одноколейке, потащив за собой по продолу, дотолкав Станиславу до железной двери под плафоном с загорающимся «НЕ ВХОДИТЬ», — и не мог дальше видеть, сквозь стену, как она там без дрожи, с раздражением и видом «поскорее отмучиться», отстраненно вгрызается в скважину оригиналом ключа, заводя часовой механизм, запуская взрывную машинку — может быть, вхолостую, а может, и нет; как же в ней колотилось сейчас, обрываясь, как яблоко с ветки от собственной тяжести, сердце, как же лопалась кожа у нее на лице, пока голосом обыкновенным отвечала скотам и походкой твердой довела до окна, до угла двух майоров и откинула тент с допотопной рентгеновской трубки в углу, отодрав, словно бинт от зажегшейся раны.
Огонек сожрал шнур до тротила — и зону не сотряс ни мгновенный, ни отложенный взрыв: никому не спалило глаза и не выбило пробки, никакого обвального грохота шмонов, ни ползучего шороха точечных скрытых прихватов, Шпингалет с Самородком остались «на воле», взгляд Бакура — таким же пустым и пристывшим; мог туннель их и дальше расти с той же скоростью, но не каждые сутки; пахло верностью дикой свободы, но с какой-то зубной ломотой в сердце, словно от окатившей ледяной, из колонки, воды, он, Угланов, почуял: сейчас — должен вытолкнуть он Станиславу из зоны. Хватит, хватит с нее этой мускульной,
Он, конечно, рассчитывал: предъявление Стасе такого обвинения в суде означает сирену; если вскроют углановский этот туннель, то система не станет, не захочет все это выносить на расклев средствам массового поражения, разглашать на весь шарик, проросший сетями 3G, — факт «попытки побега», своей близорукости и, в конечном вот счете, бессилия: не смогли придавить хорошенько одного мозгляка, воровавшего русскую сталь вурдалака, ничего, даже это, наказание зоной, у них не работает. Им важнее — молчание, Станиславу не тронут взамен на публичное их с Артемом молчание. Но тягали же ведь на допросы они и сажали в СИЗО многодетных, беременных, Воскресенскую ту же вот Олю… В таких случаях часто инстинкты заглушают теорию. Он не может отдать Стасю им для подобных вот опытов. Он, в конце концов, так и задумывал — до пожарной сирены посадить ее на самолет, и сейчас он почуял — будто раньше не чуял, скотина! — предел, насочилось и вспыхнуло под углановской кожей: «время!», «сейчас!», может эта сирена над зоной зареветь уже завтра, в любую минуту…
И шагал ей навстречу в отрядном строю занедуживших, усмиряя себя, укорачивая шаг под приглядом двоих контролеров-погонщиков. У него было «сердце», основание для жалоб, подозрений на сердце, которое в нем Чугуев сотряс кулаком. Может, Хлябин сейчас думал так: Станислава что-нибудь сочинит для него про какие-то «микроразрывы» — срочно необходимо направить Угланова на УЗИ современной аппаратурой на предмет всех возможных последствий механического повреждения грудины — рвется он из больнички в больницу, Угланов, чтобы сделать все «там», чтоб его по дороге «туда» у конвоя отбили… Ну а что? ведь не более дико, чем любые другие ходы. Надо бросить эту кость, что-нибудь пошептать в телефонную трубку Дудю под прослушку, в духе «что-то себя плохо чувствую, помнишь, мы говорили насчет этой штуки? Надо как-то решить по вопросу обследования, чтоб не в местном ветпункте, ну ты понял меня» — сбить немного животное с нюха и, быть может, вот даже заставить вцепиться в пустышку, поверив, что Угланов решать будет все за пределами зоны, Станислава — лишь мостик для проезда «туда», из нее выжимает Угланов три десятка чернильных извилин для вызова группы захвата, что засядет в ближайшем придорожном лесочке.
Ледяная и строгая, не лицо — полоса отчуждения, вышла навстречу: «ну пойдемте, Угланов» — ежедневным разменным, копеечным голосом, за собой потащила в кабинет на невидимой привязи, своей властью с Углановым делая еженедельное то, к чему все уже в зоне привыкли и гадали уж, верно, давно: да когда ж он, Угланов, ее, Станиславу… притиснет.
— Стася, надо кончать с этим всем, — завалившись, с порога плеснул в спину ей, расплескал то, что нес, чем был полон по горло. — Надо нам с тобой это… оформлять отношения. Пожениться, ага, — засадил до того, как обернулась она, — то назревшее после взаимных проверок и трений носами долгожданное «самое главное», что мечтает ночами услышать от мужчины любая, получить этот точный укол узнавания и счастья, чтобы после сердечного взбрыка наконец утоленно расплакаться: вот теперь у нее, «как у всех», ты признал наконец, что она оказалась той самой женщиной, и история ваша из сомнительной стала священной.
— Ну, ты… оригинал… — обернувшись, смотрела на Угланова с хохотом, с проступавшей соком сквозь марлю улыбкой отвращения, жалости и бесстыдного счастья: пусть уродливо, пусть на изнанку, но сейчас она с ним тут живая. — Самый, самый большой, невозможный из всех. Это что, значит, буду теперь совмещать? И лечить тебя, и… вот супружеский долг? Как-то слишком уж, нет? Раздеваемся, муж! На кушетку проходим.
— Ничего совмещать ты не будешь, — еле он пересилился, чтоб рывком не влепить ее легкую, тонкокостную тяжесть в себя на глазах у торчащих под окном дубаков, на слуху у стоящего за стеной контролера. — Заявление сегодня, сегодня напишешь, что ты больше не можешь… вот как раз совмещать, у тебя к заключенному отношение личное. А потом подадим заявление… в загс! Просим нам разрешить сочетаться. Убирайся отсюда, исчезни! Не могу на тебя я здесь больше смотреть! Ты меня поняла? Если мы с тобой им заявление про наше полыхнувшее чувство, никаких уж претензий к тебе не возникнет… сейчас.