Железные Лавры
Шрифт:
В те мгновения еще не мог уразуметь, почему меня вдруг так порадовала эта гераклова забава ярла. Бард приметил мою неведомую радость.
– Ты, Йохан, уже знаешь, к чему оно приведёт? – вопросил он и тут же поспешил показать, что его прозорливость уже обгоняет мою: - Да только я думаю, что – ни к чему доброму.
– Здесь от нас того очень хотят, - сказал ему и совершил круговое движение пальцем, показывая, что стены имеют уши.
А затем указал на дверь. Бард уразумел верно. Он выглянул наружу и позвал ожидавших слуг. Первым, однако, вошел лекарь, старый армянин Аршат, которого знал с детства. Увы, для дела приходилось корчить из себя господина. Справил нужду в бронзовую лоханку, Аршат заглянул в нее – так заглядывают на рынке в свой, еще не начавший пустеть кошель. Обмакнул палец, лизнул без сожаления.
– Чистая, будто свежая весенняя утренняя травка. Ни кровинки, ни пылинки, - проворковал он. – Просто утомился с долгой дороги, господин Иоанн, сын Феоров. Мы с твоим покойным отцом в добром знакомстве были. И с покойным твоим братом. Прими мои соболезнования.
Соболезнования старого лекаря отслаивались от моей мочи, словно входили во врачебный вердикт важным пунктом: верно, Аршат опасался перемен во мне, он меня не видел много лет.
– Кто теперь здесь силенциарий? – вопросил его и добавил неслучайно: - Вместо покойного брата моего.
Аршат ответил, не глядя на меня, ответил, как на вопрос об имени случайного прохожего, не имеющего значения ни в чьих судьбах:
– Харитон, бывший советник логофета Никифора. Ты, верно, его помнишь, господин Иоанн.
Господином меня еще не называли – хорошо что первым был лекарь, коему вовсе незачем было заискивать перед сыном покойного Филиппа Феора! Того Харитона помнил смутно, но памятовал, что был таким же сумрачным и тяжелоголовым, как и покойный мой брат. Разве такому быть силенциарием?
Аршат как будто приметил мое недоумение и рёк едва слышно:
– Временный. Временный, господин Иоанн Феор.
Мне эти слова ничуть не прояснили извечный дворцовый сумрак. Допытываться не стал – прозревал, что это ни к чему, что придется недоумевать еще больше, пока само все не прояснится. Поблагодарил Аршата от сердца – а едва приподнялся, как в комнату мушиной стаей налетели слуги одевать меня. Бард с любопытством наблюдал, как клубится обхождение с господином, который еще недавно прикидывался тихой, одинокой галкой. Он клонил голову то к одному плечу, то к другому.
Пользуясь сей интермедией, размышлял, что скажу барду там, где буду уверен в отсутствии невидимых ушей. Собрался уведомить его напрямую, что мечтать ему о должности императорского певца рано и лишь ради души услаждения можно – о виноградниках и фазанах, кои я ему так же не вещественнее утреннего тумана посулил в нелегкий час.
История должна повториться: теперь нас станут использовать в заговоре против грозной василиссы Ирины. Кто станет, здесь выяснить сложнее, чем в утлом замке графа Ротари. Но выяснить необходимо для общего земного спасения, а когда то выясним, тогда и действовать. Как? Как Бог на душу положит. Иначе вовсе ничего не получится.
И правда, крепла мысль, что, если мы слишком уж дотошно все продумаем, то уж точно ничего не получится. Вернее, получится совсем плохо для каждого и – вот она, гордыня! – плохо для нашего престола от порфировой плиты под ним до самой короны на главе нашей василиссы, а для моей опешившей совести – и подавно.
И вот, что мне за дверями, уже в отдалении от них, ответит бард Турвар Си Неус:
– Верно. Мы в водовороте. Воронка все ближе, вращение все быстрее. События грозят повториться, и то – подтверждение. В водовороте тоже чрез каждый оборот примечаешь одно и то же дерево на берегу. Да только до него не дотянуться. На сей раз удрать бы, а не замышлять подвиги. Отныне вижу в себе дурака не лучше ярла. Так у него хоть силы есть на десять преданий.
По муравьиным ходам Дворца за нами неотступно, на расстоянии пятнадцати шагов, следовали два молодых легких стражника, способных догнать и зайца. Не за моей душой они тянулись – тут я был своим, чересчур своим, плоть от плоти, камень от камня. В сей золотой клетке я был свободен скакать по всем шесткам, где угодно, кроме запретных палат василиссы. Но барду, родившемуся в истинной воле, было не по себе – вот у него и были теперь глаза птицы, вылезшей лишь одной головою из ячеи силка и так стянутой силком до последнего удушья. Стражники тянулись за ним, они знали пределы силка.
– Хотел ли ты, славный бард Турвар Си Неус, вправду, стать певцом при властителе мира, окаменевшем на своем троне, на высоте, с какой можно только падать вниз? При его стопах, на ступеньке у самого края пропасти? – вопросил я в лице барда самого себя, ибо себе задал вопрос куда короче: «Желал ли ты вправду той воли, о коей грезил?»
– Опыт иссушает жажду желания, - не смутившись, отвечал бард, еще больше печалясь мутневшим мёдом глаз.
– Или же твое чаяние было просто плевком через плечо в Беовульфа, который изгнал тебя за правду грядущего? – не пожалел его, ибо тем вопросом вопросил себя самого: «Не тщился ли ты рясу свою втереть черным бельмом в глаза старшему брату своему, сам знаешь зачем?»
– Мы с ярлом любим плеваться через плечо, - искусно привлек бард на помощь ярла Рёрика Сивоглазого, коего тоже неспроста одолело сонное видение об удачной женитьбе на дочери императора. – Плевать через плечо – то как крепко грести вёслами прочь от водоворотов.
Теперь они вдвоем составляли пару непобедимых бедолаг. И я годился им в компанию, только сомневался, возьмут ли.
– Украсть бы у него теперь меч! – Так вдруг, как в детстве, объяло меня, воспламенило всего безудержное желание набедокурить во Дворце. «Это еще зачем?» - задним умом окликнул сам себя.
– Это еще зачем? – живым, плотским эхом откликнулся и бард.
Приметил, что стражники издали коротко поклонились мне. Дали понять, что дальше барду нельзя: коридор вел к церемониальному залу Магнавры, где чужакам делать нечего (там, кто не знает, до восточных ворот недалеко, а я стремился выйти в Город через дверцу как раз при тех вратах Халке, дабы все, кому не лень да и – по должности, видели, что из Дворца открыто, ни от кого ни таясь, выходит таковая знатная фигура, как сын покойного силенциария Филиппа Феора, верного слуги престола). Но первым остановился сам бард, почуяв спиною, что дальше идти не позволено.