Железный Густав
Шрифт:
— Нет, отец, теперь уж не страшно. Ни капли не страшно. Хотя было время, и меня разбирал страх…
— Вот видишь…
— Мне иногда думается, что с братом и сестрой так получилось, потому что они намного старше. Им пришлось через все это пройти, а меня коснулась одна инфляция. О войне я мало что знаю, да и о мире тоже… Мирное время до войны — вот в чем самое зло, отец!
— Пустое ты мелешь! В мирное время мы как сыр в масле катались. Золотое было времечко!
— Ошибаешься, отец! Это только
— С меня-то не слиняло.
Гейнц мог бы многое возразить. Он подумал о благосостоянии отца, которое «слиняло». Он подумал о сыновней любви, которой нельзя приказывать, — она тоже слиняла. Он подумал о Железном Густаве — железа в нем становилось тем меньше, чем больше он на него ссылался… Но возражать не имело смысла…
— Да, я побываю у Эвы, — сказал он.
Отец все еще был погружен в свои мысли.
— Раньше старому человеку легче было во всем таком разобраться, — сказал он. — А теперь разберись попробуй!
Он посмотрел на палку, которую обстругивал, и взгляд его оживился.
— Зато уж теперь я делаю только то, что меня устраивает. Я больше ни с чем не считаюсь — ни с законами, ни с моими детьми, ни с тем, что проповедует пастор, — я считаюсь только с собой… Погляди-ка, Гейнц, что это?
И он поднял палку.
— Не знаю, отец! Уж не кнут ли? Только зачем такой короткий?..
— Подождешь минут пяток, — продолжал отец, и в голосе его прозвучала прежняя властность, — я еще сделаю набалдашник и прикреплю ремешок… А скажи, это верно, что им больше всего нравится в извозчики играть?
— Верно, — сказал Гейнц. Он сразу все понял. — Хорошо бы ты сам отнес кнут, отец! Они, право же, славные ребята!
— Да ты что, стесняешься пойти по улице с детским кнутом? Я завяжу на ремне два узла — небось щелкать еще не разучился?
— Ты им лучше покажешь, отец!..
— Вздор! Хватит с меня и одного раза! Достаточно влипнуть раз! А я влипал четыре раза! Ты-то парень дельный, Гейнц, тебя я не считаю…
— Они, правда, славные ребята, отец, я б на твоем месте хоть разок на них поглядел.
— Сказано, больше я дураком быть не намерен! С этим у меня кончено!
— В тысячу раз лучше тебе самому отнести кнутик. А уж как бы они обрадовались!
— Знать не хочу огольцов этой Гудде!
— Но ведь она давно носит наше с тобой имя, отец! Она тоже Хакендаль.
— Когда она их рожала, она была еще Гудде.
— Ума не приложу, отец, откуда у тебя эта спесь! Ты что, аристократом себя считаешь?
— Отто был растяпа, а она горбунья! Видеть не хочу их детей! Если у меня еще что осталось дорогого в жизни, так это мой Вороной!
— Отто с одним тобой был растяпа.
— Так что же, я, что ли, виноват?
— На фронте и в боях он растяпой не был, а если у кого искалечена спина, неужто его этим попрекать надо? Я не узнаю тебя, отец!
— Горбунам нельзя верить! — артачился старик.
— Глупости, отец! Ты бы еще сказал — с рыжими не имей дела!
— А я и скажу! Иуда-то, известно, был рыжий. А возможно, что и горбатый. Только про это забыть успели…
— Кто в такое тяжелое время сам вырастил двух мальчиков…
— Добро бы сам. А ты тут ни при чем?
Гейнц покраснел до ушей, и это еще больше его рассердило, но отца уже понесло.
— Не то чтоб я думал, что ты путаешься с этой Гудде…
— Ах, замолчи, отец! Скажи, что просто не хочешь!
— Ты отцу приказываешь замолчать?
— А раз не хочешь, зачем им что-то дарить?
— Так берешь кнут или нет?
И отец протянул игрушку сыну. Но тот не взял ее.
— Нашла блажь, так сам неси! Кстати, поглядишь на внуков. Значит, растяпа и Иуда — хорошо же ты обзываешь своих детей!
— Эта Гудде никакая мне не дочь!
— До свиданья, отец!
— До свиданья, Малыш! А на меня серчать нечего. Я старый человек, и меня всегда уважали за железный норов. Уж если я что решил, хоть кол на голове теши, все равно будет по-моему!
— До свиданья, отец!
— До свиданья, Гейнц! Гейнц! Гейнц! Я поставлю кнут вот сюда, в закуток за печкой. Как чуток поостынешь, можешь его прихватить.
— Я и пальцем до него не дотронусь!
— Никогда не зарекайся, упрямая ты башка!
— Это еще надо рассудить, кто из нас упрямая башка!
— Конечно, ты!
— Нет, ты отец!
— Кто отказывается взять кнут — ты или я?
— А кто не хочет сам его снести — ты или я?
Так стояли они лицом к лицу, кипя и злобясь, то ли всерьез, то ли в шутку. Оба были злы друг на друга, но и не так, чтобы всерьез. Слишком они любили друг друга, чтобы поругаться по-настоящему.
Вошла мать, неся дымящийся кофе.
— Никак, опять полаялись? — завелась она. — Я вам сварила чудный кофе, а вы все лаетесь.
— Да ничего мы не лаемся. Просто мне домой пора. Прощай, мать!
— Господи! А как же мой чудесный кофе?..
— Выпьете с отцом… Мне же пора…
— Ты еще спроси, хочется ли мне твоего кофе? Вот то-то, что нет! Мне надо в конюшню, к Вороному! Он, по крайней мере, не прикажет мне молчать!
— Ай-яй-яй, Малыш! Как же ты посмел сказать отцу такое?
Но фрау Хакендаль обращалась к четырем стенам, — оба спорщика уже бок о бок топали вниз по лестнице. Во дворе они остановились и поглядели друг на друга. Гейнц не выдержал и ухмыльнулся. Тогда и отец осклабился.