Железный Густав
Шрифт:
— Но ведь не может же она… — стоял на своем Кверкулейт, весь пунцовый от волнения.
— То есть как это не может? — снисходительно отозвался начальник. — Что же он — в цепях ее держит день-деньской? Или она уж и в стенку постучать не в состоянии? Нет, нет! Вы, как я посмотрю, фантазер! — Он порылся в своей картотеке. — Вот видите, они уже три года у нас прописаны. Живут, конечно, в гражданском браке, но в эти дела мы давно не вникаем…
— Но ведь не можем же мы… — вспыхнул Кверкулейт в отчаянии.
— В том-то и дело, что можем. Вы, молодой человек, со
— Это поговорка для трусов! — возмутился Кверкулейт. — Далеко бы мы ушли в этом мире, если бы каждый дул только на огонь, который обжег его!
— Наш с вами мир, пожалуй, действительно далеконько зашел, я бы даже сказал — слишком! — Полицейский снисходительно улыбнулся молодому энтузиасту. И, перейдя на официальный тон: — Сожалею, но мы ничего не можем предпринять по вашему заявлению. — Он взглянул на юношу. — Другое дело, если б вы сообщили нам, что женщина просила о помощи…
Погруженный в раздумье, вернулся Кверкулейт домой. Он рассказал жене о своей неудаче. Он даже попытался заступиться за начальника, но тут она на него накинулась:
— Полицейским подавай мертвое тело, иначе они с места не сдвинутся. Да, тяжелы они на подъем!
— С этого дня ты меня больше не будишь! — решительно сказал Кверкулейт. — Никому от этого не легче, а я совсем извелся, не спавши. У нас в жилищном управлении постоянные скандалы, чуть до драки не доходит. Тут нужны железные нервы!
Но, очевидно, упрямец Кверкулейт недооценивал свое упрямство. Мысль о слепом не давала ему покоя. Теперь он уже сам просыпался ночью и лежал, не шевелясь, чтобы жена но догадалась — хоть и чувствовал, что и она не спит, — лежал и напряженно слушал. Оба прислушивались к плачу, возмущавшему ночную тишину. Трудно было потом уснуть, трудно было примириться с мыслью, что в мире царит непорядок. Пока человек молод, он не любит оставлять задачи нерешенными…
Нет, он не пытался связаться с этой женщиной. Какое-то чувство говорило ему — чудесное преимущество юности, ее яркая путеводная звезда, нужно только в нее верить — какое-то чувство говорило ему, что в этом деле он должен действовать, всецело положась на себя…
И когда ему стало совсем невмоготу, он без ведома жены отправился в участок и заявил, что в течение последних четырех-пяти дней постоянно слышит стук то в одну, то в другую дверь — очевидная просьба о помощи…
Кверкулейт улучил время, когда его знакомый начальник куда-то ушел. Но хотя на этот раз ему пришлось иметь дело с не столь недоверчивым чиновником, он скоро запутался во вранье. Почему эта женщина не обратилась еще к кому-нибудь из соседей? Откуда она его знает? Чем она объясняет эти истязания? Жаловалась ли она когда-нибудь на незаконное лишение свободы? Почему не позовет на помощь в окно? Ведь их двор чуть ли но ежедневно навещает дежурный полицейский.
Нелегко в этом мире идеалисту жить согласно своим идеалам. Из путаницы лжи, в которой Кверкулейт безнадежно увяз, вызволило его только то, что он вовремя разыграл оскорбленного: «Так и так: ко мне обратились за помощью. Мое дело заявить, а вы поступайте, как знаете!»
И чиновник наконец решился. Он еще раз обратил внимание молодого человека на неприятности, какие навлечет на него ложное показание, а когда Кверкулейт остался при своем, поручил полицейскому сержанту проводить его до дому и удостовериться во всем на месте.
И вот Кверкулейт и полицейский стояли перед дверью квартиры. Они позвонили раз-другой — никто не отозвался. Кверкулейт предложил сбегать за слесарем.
Полицейский покачал головой.
— Этого я не вправе делать.
— Но женщина, безусловно, дома!
— Почему же она не дает о себе знать?
— Так ведь именно это и показывает…
— Мы не имеем права взламывать дверь.
Это был пожилой служака с густой проседью в усах, человек без инициативы, заеденный рутиной чиновник, как решил про себя Кверкулейт. Полицейский еще раз сильно нажал на кнопку и, когда опять ничего не воспоследовало, повторил то, что говорят все, желающие избавиться от больших хлопот:
— Ничего не попишешь!
Он уже приготовился спуститься вниз.
В эту самую минуту этажом ниже показался Эйген Баст. Слепой ощупью поднимался по лестнице, держась за перила. Мальчишку он, как всегда, отослал из подъезда домой, так как знал здесь каждую ступеньку и не хотел приводить с собой шпиков…
Оба они слышали, как он поднимается, слышали осторожное, негромкое тап-тап его шагов, приближающихся по лестнице. Еще яснее, пожалуй, слышали они сухой шорох руки, скользящей по перилам. Они видели его, а он их не видел, да и не слышал тоже…
Ибо, когда он поднялся, страшный, в своем вылинявшем плаще цвета хаки, и они увидели перед собой его отталкивающее иссеченное шрамами лицо, Кверкулейт невольно, призывая к молчанию, схватил полицейского за плечо и тот сразу его понял.
Слепой их не видел, он их не слышал, но он что-то заподозрил. Он поднял голову, словно учуял их и хотел обнюхать.
— Кто там? — спросил он.
И снова рука сжала плечо полицейского. Нерушимая тишина.
— Здесь кто-то есть!
Ни звука.
О, этот лживый скулящий голос:
— Я бедный слепой попрошайка! Довольно вам шутки шутить над бедным слепым! Вы!..
Ни звука.
Слепой стоял на лестничной площадке, освещенный солнцем, лившимся в окно. Он поднял вверх свое ужасное лицо, их разделял какой-нибудь метр. Лицо с полуоткрытым ртом находилось совсем рядом; не верилось, что он их не видит… Надо было знать, что он ничего не видит, но все равно, этому не верилось…
Полицейский вглядывался в слепого. Нет, он его не знал. Но было что-то в звуке этого голоса: тот, кому приходится иметь дело с лгунами, сразу же чует лгуна. Было, пожалуй, что-то и во всей повадке этого человека, что-то неуловимое и неподдающееся определению: в обыкновенном слепом попрошайке чувствовались бы беспомощность и страх, тогда как в этом сквозила подозрительная настороженность… Казалось, он весь подобрался и был начеку….