Железный крест
Шрифт:
— Что ж, более или менее проясняется, — сказал Мельберг. — Как я слышал, она была того… — Он покрутил пальцем у виска.
— Не «того», а страдала болезнью Альцгеймера, — резко поправил Мартин.
— Да-да, продолжай. — Мельберг не обратил внимания на раздражение подчиненного. — Только не выдумывай никаких версий. Все указывает на то, что старик ее и придушил. Скорее всего, так называемое убийство из милосердия.
Довольный своей безупречной логикой, Мельберг вознаградил себя кокосовым печеньем. Эрнст разочарованно проследил траекторию движения шарика из ящика в рот хозяина.
— Да-да… конечно… никаких версий… — бормотал Мартин, листая блокнот. — Но вот на наволочке отпечаток пальца Турбьёрн все-таки нашел. Вернее, не на самой наволочке, а на одной из пуговиц. Четкий отпечаток большого пальца, и этот большой палец никакого отношения к Герману Юханссону не имеет.
Мельберг нахмурился и обиженно посмотрел на Мартина. Но лицо его быстро просветлело.
— Наверняка кого-то из дочерей… Проверь на всякий случай. А потом позвони врачу в отделение… Пусть они накачают мужа чем угодно, но чтобы мы могли его допросить еще до конца недели. Понятно?
Мартин с тяжким вздохом кивнул, даже не кивнул, а медленно наклонил голову. Мельберг прав. Нет ничего, что бы противоречило признанию самого Германа Юханссона. Единственный отпечаток чужого пальца. И если Мельберг прав насчет дочерей, то ему уже крыть нечем…
Он остановился на пороге и хлопнул себя по лбу.
Нет, из него и в самом деле никудышный следователь. Как он мог забыть самое главное! Идиот! Педерсен же нашел у нее под ногтями кровь и кожный эпителий! Значит, она сопротивлялась, боролась за жизнь и наверняка поцарапала убийцу, и не слегка, а как следует. К тому же кровь можно проверить на ДНК.
Он повернулся к Мельбергу.
— Педерсен сказал, что она прилично поцарапала убийцу.
— А у мужа есть царапины? — мгновенно спросил Мельберг.
— Мы должны навестить Германа.
— И немедленно, — поощрил его Мельберг. — Возьми с собой Паулу! — крикнул он вслед чуть не вприпрыжку убежавшему Мартину.
Последние дни он ходил по дому на цыпочках. Никто не верил, что из этого что-то получится. Матери ни разу до этого не удавалось продержаться хотя бы сутки. После того как папаша сдернул, она пила ежедневно. Он почти и не помнил, какой она была до этого, но сохранившиеся смутные воспоминания, вернее, обрывки воспоминаний казались ему радостными.
А сейчас у него появилась надежда. И с каждым часом она росла, даже с каждой минутой. Мать отвратительно выглядела, ее все время била крупная дрожь, она избегала встречаться с ним взглядом, стыдилась, что ли… Но она была трезва. Пер обшарил весь дом — ни одной бутылки. Он прекрасно знал все ее заначки. Иногда ему даже странно было — зачем она это прячет? Поставила бы на буфет, и так все известно.
— Я приготовлю что-нибудь поесть, — тихо сказала она, искоса глянув на Пера.
Они ходили друг вокруг друга едва ли не крадучись, как два насмерть перепуганных зверя, которые впервые встретились и еще не знают, как все повернется. Да так оно и было. Он так давно не видел мать трезвой, что даже не знал, какая она, если не пьет. А она не знала его. И не могла знать — алкогольный туман отфильтровывал все, что не имело прямого отношения к главной цели — удержать этот туман, не дать ему рассеяться. Они были чужими людьми, много лет проведшими под одной крышей, и теперь присматривались друг к другу с настороженным интересом.
— Спагетти с мясным соусом, — сказала она, доставая из холодильника фарш. — От Франца что-нибудь слышно?
Пер не знал, что и ответить. Вот уже много лет ему было категорически запрещено общение с дедом, а когда дошло до дела, не кто иной, а именно дед спас положение. Пусть хоть временно.
Карина заметила его колебания.
— Все нормально. Челль пусть говорит что угодно. Можешь общаться с Францем. Только… — Она панически боялась сказать что-то не так и погубить намечающийся контакт с сыном в зародыше. — Знаешь, я не возражаю… Он первый сказал то, что надо было сказать. Благодаря ему я поняла, что… — Нож, которым она резала лук, замер в воздухе. — Я поняла, что все надо менять. И за это я ему благодарна по гроб жизни. Но ты должен мне обещать… не встречаться с людьми в его окружении.
Она смотрела на сына не отрываясь, и глаза ее медленно наполнялись слезами.
— И я не могу ничего обещать. — Губы ее дрожали. — Пойми… это так трудно. Каждый день труден, каждый час… каждая минута. Я только могу обещать постараться. Хорошо?
Пер вдруг почувствовал, как в груди его что-то начало оттаивать. Единственное, о чем он мечтал все эти годы, особенно первое время после исчезновения отца, — оставаться маленьким. А вместо этого ему приходилось убирать за матерью блевотину, следить, чтобы она не спалила дом, когда засыпала с горящей сигаретой, бегать в магазин за едой. Ни один мальчик не должен заниматься тем, чем занимался он. Из года в год. Все это промелькнуло перед глазами, но почему-то в эту минуту не имело никакого значения. Он слышал только ее дрожащий, умоляющий голос. Голос матери.
Он неуверенно подошел к ней и обнял, словно спрятался в ее объятиях, хотя был уже чуть не на голову выше. И впервые за десять лет почувствовал себя маленьким.
~~~
Фьельбака, 1945 год
— Разве не прекрасно — ничего не делать? — прощебетала Бритта и погладила Ханса по руке.
Ханс засмеялся и стряхнул ее руку. Он жил здесь уже полгода и отлично понимал, что заигрывания Бритты предназначены только для Франца — пусть ревнует. Франц подмигнул ему — он тоже знал Бритту как свои пять пальцев. Можно было восхищаться упорством девушки: она не оставляла попыток завоевать сердце Франца. В этом была доля и его вины — иногда он вдруг начинал оказывать ей повышенное внимание, чтобы потом вернуться к своей обычной насмешливо-пренебрежительной манере. Хансу эти игры не особенно нравились, он считал, что это жестоко со стороны Франца, но вмешиваться не хотел. Однако еще больше его беспокоило другое: очень быстро он вычислил, к кому Франц неравнодушен по-настоящему.
Он взглянул на нее, и сердце екнуло — она как раз в эту секунду сказала что-то Францу и весело улыбнулась. У Эльси была прелестная улыбка. Да и не только улыбка. Глаза, руки, покрытые нежным пушком, маленькая ямочка на левой щеке, появлявшаяся, когда она смеялась, доброта… Все, все было в ней прелестно.
Они очень хорошо его приняли, Эльси и ее семья.
Он платил за жилье совсем немного, а Элуф и в самом деле нашел ему работу на одном из каботажных баркасов. Его часто приглашали поесть с ними, да что там «часто» — почти каждый вечер, и ему было необыкновенно уютно с этими немногословными, приветливыми людьми. Все чувства, вытравленные войной, как ему казалось, навсегда, начали постепенно оттаивать. И Эльси… Ханс пытался отогнать эти мысли, но каждый вечер, ложась спать, видел ее перед собой. Наконец он осознал, что безнадежно влюблен, и примирился с этой мыслью. И видеть, как Франц смотрит на Эльси, и выражение лица у него наверняка такое же, как и у самого Ханса… это было невыносимо. И Бритта… она, может быть, и не семи пядей во лбу, но инстинктивно понимает, что ни Ханс, ни Франц ею по-настоящему не увлечены, и это ее злит. Ханс вообще с трудом понимал, почему Эльси дружит с Бриттой — самовлюбленной, пустой девчонкой. Но тут он ничего не мог изменить — оставалось только терпеть.
Из новых друзей ему больше всего нравился Эрик — не считая, конечно, Эльси. В нем была какая-то привлекательная серьезность, и Хансу было очень интересно с ним разговаривать. Они иногда усаживались поодаль и обсуждали все на свете — войну, историю, политику, экономику. Эрик вскоре с радостью понял, что в Хансе наконец нашел достойного собеседника, какого ему всегда не хватало. Конечно, Ханс был не настолько начитан, как Эрик, особенно по части фактов и цифр, но зато много знал о практической, так сказать, стороне истории. Ребята могли беседовать часами. Эльси шутила, что они похожи на двух бабушек на завалинке, но он видел, что ей нравится его дружба с Эриком.