Железный Совет (другой перевод)
Шрифт:
На следующий день у Курабина состоялся долгий разговор с Мгновением. Невидимый монах плакал, умолял, издавал жалобные звуки.
Наконец Каттер заговорил.
– Монах, – позвал он. – Монах, что случилось? Ты здесь? Или тебя уже нет?
– Теперь известно, где Совет, – ответил Курабин помертвевшим голосом. – Я знаю, где его найти. Но я заплатил за это… Я забыл мой родной язык.
Отныне Курабин мог говорить только на рагамоле, языке путников, составленном из обломков разных наречий.
– Я помню свою мать, – сказал Курабин тихо. – Я помню слова, которые она нашептывала мне. Но
Они пошли тайными путями. Всю дорогу небо меняло цвет.
В пяльницу равнина осталась позади, и странники осознали, что уже давно поднимаются в гору; почва под их ногами шла резко вверх, а сами они лезли по крутым склонам поросшего каменным деревом холма, где им не хватало воздуха. Впереди их ждала огромная чаша из красного латерита [7] : каньон, который расширялся затем настолько, что не мог оказаться просто долиной. То был широчайший рубец на теле континента. Из-за узкой длинной скалы, похожей на рыбий плавник, валил черный дым, отравляя воздух.
7
Латериты – красноцветные железистые или железисто-глиноземные образования, возникающие в результате глубокого и длительного выветривания алюмосиликатных горных пород в условиях влажного тропического климата.
Иуда стоял на краю, смотрел вниз, на дым, который не был признаком степного пожара, и выл. Звук чистейшей дикой радости исторгался из груди Иуды и словно отбрасывал его назад во времени, как будто ни один человек, ни одно разумное существо не имели права на такое беспримесное чувство. Иуда гоготал.
Быстрым, как и прежде, шагом он спустился и, бросив товарищей, устремился вдаль, следуя через прерию по едва намеченным тропам. Каттер нагнал его, но заговорить не пытался. Над сьеррой струился свет, густой, точно сироп.
Кто-то закричал, его слова отдались насмешливым эхом. Это был вопрос, приказ, повторенный на нескольких языках в быстро сменявшейся последовательности – в том числе на их собственном. Рагамоль, в двух тысячах миль от дома. У Каттера захватило дух. Из какого-то укрытия вышли трое человек.
– Стойте, стойте, – кричал один. – Рагамоль понимаете?
Каттер показал пустые руки. Он тряс головой в странном восхищении. Молодой человек говорил со смешанным акцентом: что-то накладывалось в нем на знакомый ворчливый выговор жителей южных кварталов, Собачьего болота, трущобного Нью-Кробюзона.
Иуда побежал навстречу троице: это были мужчина, женщина и узловатый какт. Солнце садилось за их спинами, они отбрасывали длинные тени, и Каттер не видел ничего, кроме силуэтов. Зато они должны были хорошо видеть Иуду, пока тот бежал к ним, спотыкаясь, вскинув руки над головой, весь омытый, затопленный предзакатным сиянием, словно отлитый из янтаря, с лучиками морщин, разбегающимися по лицу. Он смеялся и кричал.
– Да, да, да, мы говорим на рагамоле! – повторял он. – Да, мы с вами! Сестры! Сестры!
Он повторял это снова и снова и был так очевидно неопасен, пребывал в таком экстазе теплоты и радости, что человеческие стражи поверили и шагнули ему навстречу, раскрыв объятия, чтобы принять его как гостя.
– Сестры! – восклицал он. – Я вернулся, я дома, это я. Слава Железному Совету! О боги, Джаббер, во имя Узмана…
Тут незнакомцы вздрогнули. Иуда обнял всех по очереди, а когда обернулся, то из глаз его текли слезы и все лицо расплылось в такой улыбке, какой Каттер никогда у него не видел.
– Мы пришли, – воскликнул Иуда. – Слава Железному Совету! Мы пришли.
Анамнез
Вечный поезд
С каждым шагом вода и корни растений все больше мешают идти. Время повернуло вспять, и молодой Иуда Лёв бредет по болотам.
– Снова, – говорит он.
Больше ничего не надо. Никаких «пожалуйста», и никакой нужды в них. Этот язык проникнут учтивостью до самых своих глубин. Чтобы нагрубить, надо сильно постараться, да еще и применить неправильные склонения.
– Снова, – говорит он, и крошка копьерук показывает ему свою поделку.
Ребенок морщит бровки – это, кажется, означает улыбку, – раскрывает ладонь, и вылепленная из грязи кукла встает на ножки-стебельки. Пальцами ребенок придает ей окончательную форму и, тихонько напевая мелодию без слов, заставляет двигаться. Глиняный человечек умеет только сгибать и разгибать ножки. Сделав так несколько раз, он лопается.
Они стоят на краю обширного пространства, окаймленного кривыми деревьями, прорезанного разбегающимися в разные стороны водными дорогами, паутиной каналов. Ветви склоняются над водой, и под ними есть тайные проходы, а растительность повсюду такая густая и мощная, так пропитана влагой, что кажется, будто это не листья колышутся на ветках, а вязкие капли стекают с них, приняв на мгновение вид и форму зеленого листа.
Болото подражает любому ландшафту – то растекается широкими лугами, то превращается в лес. Есть места, где грязь наслаивается так долго, что вырастают целые холмы. Корни деревьев, нависая над водой, образуют настоящие тоннели, запутанные и жутковатые. Есть и гиблые затоны, где из вонючей жижи торчат побелевшие остовы мертвых деревьев. Мошки и комары тучами слетаются к Иуде и немилосердно жалят.
Атмосфера болот не подавляет Иуду. Здешний воздух для него – как защитная оболочка. За месяцы, прожитые тут, он научился чувствовать ласку болот. Укусы постоянно гноятся, да еще и понос к тому же, – но Иуда любит эти места. Подняв голову, он смотрит на заходящее солнце сквозь светлые, как разбавленное молоко, облака. Сам себе он кажется не столько человеком, сколько элементом пейзажа – позеленевшим, покрытым плесенью, населенным инфузориями.
С грацией, присущей его виду, ребенок опускает в воду руку. Его пальчики расходятся от центра ладошки, словно лучи. Сжимает он их по-особому: заостренные пальцы заходят друг за друга, как лепестки закрывающегося на ночь цветка, а кончики сходятся в одной точке. Ногти сцепляются вместе, и вот – ладонь подобна наконечнику копья.
Молодой копьерук покидает Иуду Лёва, двигаясь на четвереньках. На ходу он поворачивает голову – мышцы напрягаются на жилистой шее – и безмолвно спрашивает, идет его спутник или нет. Иуда шумно шлепает следом, но копьерук относится к его неуклюжести снисходительно, будто перед ним новорожденный.