Железный Совет (другой перевод)
Шрифт:
Женщина пригубила вина и подняла на Ори глаза, даже с некоторым вызовом. «Она молиться готова на свой треклятый Союз», – подумал тот. Собрание мятежников, которое объединяло различные их группировки и неприсоединившихся.
– Многие в парламенте уже зачесались, – продолжила она. – Они не хотят этого признавать, но на некоторых фабриках мы решаем, выходить людям на работу или нет. И наверху готовы вести с нами переговоры. Парламент больше не правит Нью-Кробюзоном единолично. В городе двоевластие.
Вязальщица протянула через стол руку.
– Мадлена, – сказала она отчетливо. – Ди Фаржа.
Он пожал ее ладонь, тронутый таким доверием.
– Ори, – сказал он, как будто женщина не знала.
– Вот что я тебе скажу, Ори. Мы все бежим наперегонки со временем. Союз торопится, чтобы все было готово в срок. Остались считаные месяцы, а может, недели. И мы не ходим вокруг да около, мы мчимся прямо к цели. Мы же не дураки какие-нибудь. Мы спешим построить то, без чего нам не обойтись, – канал… – она оглянулась, – канал для передачи приказов, информации. Прошлой ночью был дан старт. Путь впереди долгий, но начало уже есть. Говорят, война выходит нам боком. На улицах полно калек. Если уж тешане смогли послать эту… – она зажмурилась и затаила дыхание, вспоминая пережитой ужас, – эту штуку, небесного соглядатая, то кто знает, на что они еще способны? Времени… вот чего нам не хватает, времени. А Железный Совет возвращается, – повторила она. – И когда люди об этом узнают, тут-то все и закрутится.
«Может, мы и впрямь в одной команде, – подумал Ори с грустью, которая озадачила его самого. – А гонка Союза – это и наша гонка».
– Все мы куда-то бежим, – сказал он вслух.
– Верно, только некоторые – не в ту сторону.
И тогда Ори задумался о том, как все будет. О том миге, когда все обездоленные, все трудяги, простой народ, если ей так больше нравится, узнают, что мэра, главы партии Жирного Солнца, повелителя Нью-Кробюзона, больше нет. Как все будет тогда?
– Хочешь вдохновения? – сказал он. Маниакальное упорство Мадлены снова его разозлило. – Я тебе его дам. Еще благодарить меня будешь, Джек. Мы задумали такое, такое… Людей пора будить.
– Они уже проснулись, Джек. Только ты этого не видишь.
Ори покачал головой.
Клипейский гвардеец Бертольд Сулион утратил веру в город, в мэра, в закон, которому присягал. Об этом рассказал Барон.
– Была, да вся вышла, вера то есть, – так он сказал. Клипейцам тоже не слишком доверяют. У них в присяге так и написано: «Я вижу и слышу лишь то, что мне позволяют мэр и мои обязанности». Так что Бертольд знает мало. Разве лишь то, что войну мы проигрываем. А еще он видит, какие сделки проворачивает правительство, пока его бывшие однокашники сражаются и гибнут. Наверху все прогнило. Вот и его верность: была, да сплыла.
Барон тщательно выбирал слова.
– Верность – такая штука… Она внутри тебя, как кровь. – Он постучал себя пальцем в грудь. – А когда верность загнивает, как кровь при заражении, то вытекает из человека капля за каплей. И ее место занимает что-то еще или остается пустая оболочка. Сулион сейчас – как раз такая оболочка. Он мечтает выложить все, что знает, и для отвода глаз просит много денег, но дело-то не в деньгах. Просто он хочет стать предателем. И хочет, чтобы мы ему в этом помогли. Хотя сам этого, может, и не подозревает.
На Худой стороне никого не было.
«Ключи здесь, – гласила записка, приколотая к стене двузубым кастетом. – Встречаемся на новом месте». Ниже – адрес. Енох и Ори прочли записку и уставились друг на друга. Енох всегда был туповат, но сейчас и Ори разделял его недоумение.
– Плитняковый холм?
На краю города, в конце главной ветки, уходившей от Вокзала потерянных снов на север, лежал Плитняковый холм. Там жили банкиры, промышленники, чиновники, знаменитые артисты. Вдоль широких проспектов стояли роскошные дома, за которыми раскинулись общественные сады. Цвели разные деревья, баньяны выбрасывали узловатые ползучие ветви, которые укоренялись, превращались в стволы и давали новые побеги, пробивавшиеся меж черных плит мостовой.
Много лет посреди Плитнякового холма зияла гнойная язва трущоб – результат хаотичного градостроительства. Двести лет назад мэр Тремоло Реформатор велел застроить склоны холма, давшего название всему району, дешевыми домами для ветеранов Войны с пиратами, чтобы они, по его выражению, жили рядом с теми, за кого сражались. Местные богачи не жаловали новых поселенцев, и мэрский план «стирания межклассовых границ» подняли на смех. Без должного финансирования то, что задумывалось как скромное жилье, превратилось в трущобы: штукатурка отвалилась, черепица попадала. Маленькая община здешних бедняков добиралась до работы и обратно на поездах, а соседи предпочитали надземке собственные двухколесные экипажи и ждали, когда обнищание соседей достигнет критического предела. Что и случилось пятнадцать лет назад.
Бедняков выдворили из их ветшающих жилищ и поселили в бетонных десяти– и пятнадцатиэтажках Эховой трясины и Пряной долины. Тогда их бывшие соседи любопытства ради скупили заброшенные, пустующие хибары, и деньги наконец пришли в трущобный район. Часть домов подновили, соединили по два и по три и стали продавать нуворишам: скоро жить в перестроенных «коттеджах для бедноты» стало модно. Но несколько улиц в самом сердце безымянного квартала решено было сохранить, законсервировать, превратив в музей трущоб.
Туда-то и направились Енох и Ори, предварительно приведя себя в порядок и облачившись в лучшие свои костюмы. Ори никогда не видел этого огромного памятника нищете. Конечно, отбросы на улицах там не валялись, и никакой вони не чувствовалось уже больше десяти лет. Но в стеклах по-прежнему зияли дыры (еле видимые скобы поддерживали их острые края, не позволяя появляться новым трещинам), а стены покосились и облезли от сырости (специальные подпорки и магия удерживали их от полного разрушения).
Все дома, как и положено экспонатам музея, были подписаны. Бронзовые таблички рассказывали историю трущоб и живописали условия, в которых жили когда-то люди.
«ЗДЕСЬ, – прочел Ори, – ВИДНЫ СЛЕДЫ ПОДЖОГА И СЛУЧАЙНЫХ ВОЗГОРАНИЙ, КОТОРЫЕ ПОСТОЯННО СЛУЧАЛИСЬ НА ЭТИХ УЛИЦАХ, ОТЧЕГО МНОГИЕ ИХ ОБИТАТЕЛИ ЖИЛИ СРЕДИ ОБГОРЕВШИХ РАЗВАЛИН».
Дом был прокопченным и черным, как антрацит. Его обугленную поверхность покрывал для сохранности слой бесцветного лака.
В некоторые комнаты и отхожие места можно было войти. «ЦЕЛАЯ СЕМЬЯ ИЗ ШЕСТИ ИЛИ ВОСЬМИ ЧЕЛОВЕК МОГЛА ЮТИТЬСЯ В ТАКИХ УЖАСНЫХ УСЛОВИЯХ». Следы трущобной жизни оставались на своих местах, смотрители каждый день стерилизовали все это и заново покрывали пылью. «КАЖЕТСЯ НЕВЕРОЯТНЫМ, ЧТОБЫ В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ МОГЛА БЕСПРЕПЯТСТВЕННО СУЩЕСТВОВАТЬ ТАКАЯ НИЩЕТА».