Желтый дом. Том 1

Зиновьев Александр Александрович

Пути судьбы

Я расписался в книге прихода-ухода, медленно профланировал по коридору, кивнув девчонкам из кабинета, сказав пару хохм ученым дурам у читального зала, поздравив Качурина с новой статьей о «странностях» в космосе, пропустив Вирусика распространять очередную сплетню, выкурил сигарету на малой площадке, выслушав при этом спортивные новости (это — второй по важности предмет бесед сотрудников после диссидентских историй), покрутился в секторе, отпустив сомнительный комплимент секретарше сектора теоретических проблем марксистско-ленинской теории познания, вышел опять на малую площадку, которая уже опустела (надолго ли?!), и стремительно ринулся по черновой (как говорит Барабанов) лестнице вниз. На первом этаже я свернул в сторону столовой, открыл окно, считающееся забитым наглухо, и выскочил во двор. И сразу же налетел на завхоза и заместителя директора Стукачева. Что они тут делают?! Но времени на размышления не было, и я немедленно обратился к Стукачеву с просьбой подписать бумагу

для машбюро, чтобы срочно перепечатали рукопись одного нашего внеинститутс-кого автора. Я знал, что Стукачев такую бумагу не подпишет, ибо на прошлой неделе было специальное распоряжение дирекции не печатать рукописи внеинститутских авторов. Стукачев подписать бумагу отказался. И я побрел обратно в институт, но уже не через окно, а через дверь, как ходят все нормальные люди. Вернее, я сделал вид, что возвращаюсь. А сам около здания журнала «Коммунист» свернул «налево», то есть пошел прямо, а не направо, как следовало бы. Скоро я догнал институтского алкоголика Шубина, который в компании одного типа из редакции «Коммуниста» двигал в Дом журналиста. Тип из «Коммуниста» оказался широко известным в наших кругах Сашей Костиным, который вхож в семью самого Генсека и, по слухам, с ним на «ты». И вполне естественно, после третьей стопки мы заговорили о Генсеке, и Саша начал расхваливать его. Шубин, естественно, подпевал Костину — тот платил за выпивку и еду. Я отделывался ничего не значащими замечаниями, которые никого не интересовали, хотя в них при желании можно было обнаружить некий смысл, а именно — что нынешний Генсек далеко не худший вариант, и что вообще не играет роли, хороший он или плохой, ибо он все равно никакой. По слухам, Костин сочиняет речи Генсеку. Но я знал заранее, что такое количество речей один человек сочинить не в состоянии. А приглядевшись к Костину, я понял, что он — даже не один из сочинителе! Я намекнул ему, что готов предоставить свое перо и т.п. Он сказал, что таких желающих — пруд пруди. Но он придумает что-нибудь для меня. У них в «Коммунисте» много всякой безымянной работы. Я сказал, что я уже давно сотрудничаю с «Партийной жизнью», что у меня есть опыт. Он сказа что это очень хорошо. Жаль, что я не член партии (я созна ся в этом). Если бы я был член, можно было бы в редакци устроиться. У них сейчас есть вакансии.

Потом Костин с Шубиным уехали «к девочкам», а я тихо побрел к себе, на Лубянку. Вот видишь, сказал Железный Феликс, когда я поравнялся с ним. Куда ни кинь всюду клин. Надо вступать в партию. Хочешь, я рекомендацию дам? Разумеется, не даром. Подпишешь бумажонк Мы звякнем в дирекцию и в райком. И...

И пошел ты на ..., сказал я. И зачем я вам нужен? А ты на совсем не нужен, сказал Железный Феликс. Это мы из принципа. Мы бы и сами рады плюнуть на тебя. В самом деле, зачем ты нам нужен? Мальчиков с бородой и с иностранными языками теперь навалом. И они готовы любую бумажку под писать. Но мы не можем иначе. Если мы оставим тебя в покое, мы будем чувствовать себя побежденными. Так что извини, но мы не оставим тебя, пока... Ну и кретины, сказал я. Теперь вы меня не возьмете, если даже я сам к вам приду. И возьмем, сказал Железный Феликс. Потому что сам. Вот если бы не сам. Не морочь мне голову, сказал я. Ты, как и Костин обещаешь, заранее зная невыполнимость обещания. Конечно сказал Железный Феликс. Но я же от доброты душевной, й желания помочь. Я же все-таки русский человек. Какой же ты русский, возмутился я. Такой же, как все, сказал Железный Феликс. Ты знаешь, кто считается русским человеком? Всякий, считающий русский язык родным и испытывающий страх при прохождении в районе Лубянки. А я, между прочим дрожал тут не меньше тебя. Я не дрожал, сказал я. Вот в том то и дело, сказал Железный Феликс. Поэтому ты не русский человек, а тайный или внутренний эмигрант. Так тебе и надо. Кстати, торопись! Дома тебя ждет сюрприз.

О славе

Около памятника Марксу я остановился. Ну что, сказал я ему, обсирают тебя эти миролюбивые птички? Не верю в их миролюбие. Злобные и похотливые твари. Вечно ссорятся из-за всякого пустяка. Почему Святой Дух спустился к Марии в виде голубя? Почему голубя сделали символом мира? Воробей куда больше подходит на эту роль. Но ты не одинок. Я тоже хожу вечно обосранный институтскими «голубями». Тебя хоть время от времени чистят, а меня... Знаешь, чем дольше я думаю о твоей судьбе, тем грустнее мне становится. Если бы мне сейчас предложили написать пару томов любой галиматьи с полной гарантией бессмертной славы, клянусь тебе, не написал бы ни строчки. Не могу вразумительно пояснить почему. Просто чувствую нечто постыдное в такой славе. Что-то жульническое в этом есть. Нет ощущения подлинности и совершенства. И это раздражает...

Я вспомнил пушкинского «Медного всадника», и мне стало смешно от аналогий. Петр, конечно, был тоже порядочная сволочь. Развратник, сифилитик, самодур. И народу он загубил по тем временам больше, чем любой другой русский царь. И все-таки есть разница между Петром, с одной стороны, и Лениным-Сталиным (для меня они — одно лицо) — с другой. Те бездарные памятники, которые миллионами возводились и возводятся всем нашим вождям, вместе взятым, не стоят одного-единственного памятника Петру. В чем дело? Успехи наши, конечно, несомненны. Космос, плотины, атомные штучки... И пол-Европы оттяпали. И во все концы мира щупальца запустили. И все-таки есть что-то в этом более низкого качества, чем петровские дерзания. Есть некое историческое качество в общественной жизни. И у нас оно очень невысокое, а может быть, и с обратным знаком.

Хотел бы я воскликнуть, сказал я Марксу, что я презираю тебя, Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина творенье, что не люблю твой серый и пошлый вид и т. п. Но ведь не вы сотворили эту мразь, хотя и приложили к ней свою руку. Ты совершаешь одну грубую ошибку, сказал Маркс, ты смотришь на все слишком с близкого расстояния. Пройдут века, и... И мы сдохнем, сказал я, и будущие подонки так же, как и нынешние, будут спекулировать на исторической перспективе, масштабах, процессах, законах и прочей мути, которую ты породил и дал Им в руки.

Подошел переодетый агент и попросил закурить. Это — такой прием у Них, чтобы разглядеть подозрительных в лицо. Иногда они просят две копейки — позвонить. Иногда спрашивают, как проехать или пройти куда-то. Агент проследил мой взгляд. И как бы поняв мои мысли, сказал, что от этих гадов (он имел в виду голубей) нет спасения. Я сказал, что надо было в скульптуру вставить острые шипы, так, чтобы этим гадам (голубям, конечно) негде было лапки поставить. И с точки зрения искусства это был бы вклад. Агент исчез. Подошли милиционер и пара дружинников. Проверили документы. Спросили, зачем я тут торчу. Я сказал, что любуюсь этим шедевром советского безобразительного искусства. Они велели убираться прочь, пригрозив вытрезвителем (хотя я был трезв). Вот видишь, сказал я Марксу, к чему привели твои светлые идеалы? Так что учти на будущее, прежде чем морочить людям голову, думать надо! И разрази меня на месте, если в ближайшие дни в твою башку не ввернут острые шипы через каждый сантиметр, чтобы защитить — кто бы мог подумать?! — не от идеологов буржуазии и ревизионистов, а от миролюбивых тварей — голубей!

О подвигах

Сюрприз? Я решил обойти здание СГУ слева, по улице Дзержинского, мимо той двери, около которой однажды столкнулся с самим шефом СГУ, — он вылезал из машины. Поравнявшись с дверью, я задумался.

— Думаешь, — услышал я Его голос.

— Думаю.

— Хорошо думаешь. Пора.

— Не знаю. Я еще не решил. Скажи! Ты вот прожил трудную жизнь. Прошел через все круги ада. Много видел и думал. К какому выводу ты пришел?

— Ты же знаешь. Ложь, насилие, подлость, глупость, карьеризм, цинизм, коррупция, холуйство и прочие мерзости пронизывают всю эту систему снизу доверху.

— Что же будет?

— Советский Союз в будущей войне будет разрушен.

— А Россия?

— Ее давно нет. Суди сам. Почти вся русская интеллигенция погибла после революции. При Сталине цвет русской нации был истреблен. Это — около тридцати миллионов. Потом систематически проводилась политика сведения творческого потенциала нации к уровню балалаек, плясок, матрешек. В лучшем случае — к уровню подопытных животных для космических полетов. И солдат, конечно.

— А начальство, — вмешался в разговор Железный Феликс, — играет в свои игрушки. Увешивает себя орденами, болтается с визитами и сидит в президиумах. И транжирит народные средства безудержно. Знаешь, сколько уже ухлопали на эфиопов? Уже полтора миллиарда! И все впустую.

— И этому маразматику орден Победы дали, — захихикал Сталин, — совсем одурели, идиоты!

— А где же выход? — спросил я.

— Сопротивление, — сказал Он. — Протест. В любой форме. Другого пути нет.

— Но это чисто негативный путь.

— Позитивная программа может быть выработана только на опыте негативной борьбы. Протест — другого не дано.

— И ты думаешь, что...

— Конечно!

— А если...

— Не беда! Лишь бы заметно было. Лишь было бы пламя.

— А ты...

— Ты же знаешь, меня нет.

— Но ты был.

— Ты же знаешь, я пытался, но не успел.

Сюрприз

Дверь моей комнаты оказалась открытой. В комнате за столом сидели Она и соседи. Сидели и выпивали. И даже чем-то закусывали. Увидев мою растерянную бородатую рожу, рассмеялись. Сосед принес свой стул, предложил присесть, вылил в стакан остатки вина. Мы молча чокнулись. Доели сыр, колбасу и консервы. Сосед бубнил без конца одну и ту же мысль: когда дочь вырастет, она будет портнихой, ибо работа чистая и выгодная, и учиться зря не надо. Соседи ушли, захватив свой стул, бутылки, тарелки и вилки. Мы остались одни. Я хотел было спросить, как Она открыла дверь, но остановился: раз сосед осматривал мои бумаги, у него давно уже был свой ключ. Но я ошибся в своих предположениях. Она сказала, что отперла замок шпилькой. И тут только я заметил... Я не поверил своим глазам. Нет, этого не может быть! Просто я хватил лишнего. Я закрыл глаза и потряс головой. Но видение не исчезало. На месте бабушкиной кровати с поющими пружинами стояла... Что бы вы думали?! Новенькая тахта! Я видел такую недавно около мебельного магазина. И у меня мелькнула было мысль купить, но тут же заглохла: такая штучка стоит не меньше полсотни! Я осторожно подошел к видению. Пощупал. Действительно тахта! Откуда? Зачем? Мне стало грустно оттого, что я уже не увижу бабушкину кровать, не паду на тюфяк, наполненный бильярдными шарами, не услышу звон и скрип пружин. Я лег на тахту, вытянул ноги. И ощутил поразительную приятность. Под головой я ощутил подушку и запах чистой (!!) наволочки. И я, слегка раскачиваясь, поплыл в сон.