Желтый дом. Том 1

Зиновьев Александр Александрович

Возьмем конкретно меня, сказал я. Отец и мать оба члены партии. Твое (это — Ему), кстати сказать, поколение. Отец фронтовик. Но что-то я в них не вижу ничего общего с тобой. Так, кое-какие мелочи. А может быть, эти «мелочи» суть показатели моего поколения, сказал Он. Тебе не Дано знать... Дано, сказал я. Я-то их с пеленок изучил насквозь. Не в этом дело. Рос я в общем в хороших условиях, сыт, одет, полно игрушек, в пять лет начал читать и писать. Ходил в детский сад. Потом школа. Октябренок, пионер, комсомолец. Вместе со всеми работал на заводе, который шефствовал над нашей школой. Выполнял общественные поручения. Студентом дважды ездил в колхоз, один раз ездил в строительном отряде на Великую Стройку Коммунизма, собирался даже в комсомольское бюро факультета. В институте ездил в колхоз, ходил на овощную базу, выходил на все субботники и т.д., и т.п., и т.д., и т.п. Если бы вы, ребята, знали, сколько воспитательных речей и назиданий я выслушал, сколько газетных и журнальных пропагандистских помоев сожрал! Да что там говорить. Ни оно поколение столь не сожрало их, как мое. Вас воспитывали, знаю. Но если кто-либо попробовал подсчитать, сколько этого воспитания выпало на

долю разных поколений, он был бы потрясен те что мощь его все более возрастает. А то поколение, которое идет на смену моему, получит этого добра еще больше, чем мы. И что же? Я всегда в коллективе, для коллектива, за коллектив, под коллективом. И я всегда один. Даже когда был в детском саду, мы все играли вроде бы вместе, но та что каждый играл по отдельности. Я покорялся коллектив но всегда стремился к одиночеству. Я всегда был в колле! тиве, но так и не сумел воспринять сознание и психологу «мы», то есть стать коллективистом. Скорее, наоборот. Итог? Такое отвращение к официальному строю нашей жизни и официальной идеологии, что они стали восприниматься уже как неотвратимые явления природы — как слякоть, серое небо, грязный снег, дожди и т. п. Это — данная нам от природы среда бытия. И я думаю лишь о том, как прожить, этой среде, а не что с нею делать. И таких, как я, много. Очень много. Это и есть МОЕ ПОКОЛЕНИЕ. У тебя (это я — Ему) еще были иллюзии активного действия, у тебя (это — Поэту) — иллюзии критического слова, а у меня остались лишь иллюзии приспособления с сохранение своего «я». А у следующих за нами что? Никаких иллюзий А разве среди людей твоего поколения нет критиканов, диссидентов, карьеристов, стяжателей, спросили в один голос Он и Поэт. Конечно есть, сказал я. Но они в чем-то похоя на меня. И вообще, мы не настолько обижены, чтобы критиковать и протестовать. Достаточно умны и образованны, чтобы понимать, что протестовать бесполезно. И совсем не верим в их вшивые идеалы и совсем не реагируем на их идеологические помои, чтобы вносить в свою жизнь «боевитость», «преданность», «целеустремленность». Ложь есть наша привычная атмосфера... Хватит? Пара слов еще, и все. У нас в итоге нет настоящей любви и настоящей дружбы. Мы обречены на эгоизм. И на страдания от него...

О войне и тщеславии

Лежу на тахте, на уже грязной наволочке. Про простыни и говорить не хочется. Думаю о Ней. Тоскливо. Хочешь, расскажу тебе что-нибудь про войну, спрашивает Он. Война меня не интересует, говорю я. Голод, холод, раны, смерть, награды, героизм... Мне это скучно. Но если уж тебе так хочется, рассказывай. Попробую послушать. Только учти, о войне я наслышан и начитан. И теоретически знаю, что это такое. Не мне тебя учить разнице между теорией и практикой, говорит Он. Теория не лжет. Практика не опровергает теорий. Они просто расходятся, как теперь расходятся опостылевшие друг другу супруги или любовники. Ты знаешь, чем мое поколение отличается от твоего? Мы были не способны критиковать, но были способны действовать. И эта наша способность пропала впустую и лишь отчасти была использована Ими в Их гнусных целях. И мы не были равнодушны. Думаю, что, если бы мое поколение уцелело, оно научилось бы и критиковать. И Они это почуяли. И постарались истребить мое поколение, а уцелевших загнать в помойку. Война, брат, это не просто стрельба и разрывы. Война есть мощное средство решения всех назревших социальных проблем общества. Эх, как была бы Им сейчас удобна война! Но конечно, с гарантией уцелеть, прославиться и увешать свои жирные пуза наградами. Такая гарантированная война, и все проблемы решены. В двадцать четыре часа уничтожаются все диссиденты и их среда. Молниеносно создается многомиллионная армия рабов, которых можно использовать как заблагорассудится. Все последствия Их идиотской внешней и внутренней политики списываются, как будто их и не было. Армия подонков призывается к социальной активности, восстанавливает идеальное (с Их точки зрения, конечно) состояние. Потери? Для Них это пустяки, ибо Они действуют во имя и ради. Они пошли бы на любые потери, лишь бы... Они боятся потерять лишь одно: свою ничтожную персону и свое благополучие. Но вернемся к войне. Ты еще не спишь? Нет, говорю я. В таком разрезе я о войне как-то не подумал ни разу. Кстати, мне сейчас пришла в голову любопытная мысль. Тщеславен я или нет? Оказывается, да. Но особым образом. Я, например, хотел бы стать академиком, но за счет выдающихся научных открытий, а не так, как у нас обычно вылезают в академики. Это и я в свое время мечтал стать маршалом, говорит Он, но за счет выигранных сражений. И потому меня не допустили даже батальоном командовать. Я так ротным и демобилизовался, хотя имел все шансы дорасти до дивизии, а то и повыше. Я начал войну лейтенантом, а кончил всего лишь старшим лейтенантом. Всего одно повышение за всю войну! А у меня три ранения. И наград... Я тебе не рассказывал, как я в самом начале войны дивизией командовал? Ты что, спишь? Сплю, говорю я. И мне все но, что дивизия, что рота. Рота даже предпочтительнее, нечто мужское еще ощущается. Как тебя ранило? В бою? Что считать боем, говорит Он. Первый раз — шальная пуля, рой — осколок мины, третий — осколок авиабомбы. А в бою обычно убивали или калечили...

Послание к Ней

Я жду тебя! Я не могу заснуть.

А днем ищу среди прохожих.

И обгоняю, в морду заглянуть,

Всех, чем-то на тебя похожих.

Я многого, конечно, не добьюсь,

Но кое-что и я урвать успею.

Вот в партию, пожалуй, проберусь

И в кандидатах скоро отупею.

Квартира? Что же, есть «каператив»

Родители подмогут, если надо.

И, временно презрев презерватив,

Произведем на свет единственное чадо.

Приобретем тебе за сотню сапоги,

За счет еды накопим на одежку.

Научишься ты стряпать пироги,

А я — с авоськой бегать по картошку.

И в бабу нашу превратишься ты,

Всех в мире баб сварливей и мудрее.

Надену я обычные порты

И бороду, клянусь тебе, обрею.

Лишь пару раз в неделю буду пить

Сто грамм. И на закуску — кружка пива.

Вернись скорее, вместе будем жить.

...О Боже мой! Какая перспектива!

Мысли Глупца

Иногда мне кажется, что наши власти ведут грандиозную игру, продумывая и планируя все заранее. И что бы ни произошло в нашей системе власти, мы во всем стремимся усмотреть некий смысл и умысел. Но это верно лишь отчасти. Конечно, многое в поведении властей есть расчет и замысел. Но многое вынуждено обстоятельствами. Многое случайно. Многое происходит непредвиденно и неподконтрольно. Это очень важно! Повторяю, не все поддается контролю властей и коллектива. Не все можно предвидеть. Есть явления принципиально неконтролируемые и непредвидимые. Что это за явления и какова их роль в жизни общества? Это одна из самых главных проблем теории управления системами такого типа, как наша. И нашим оппозиционерам не мешало бы подумать в этом направлении. Я пока могу лишь констатировать следующий закон на этот счет: происходит нарастание непредвидимого и неподконтрольного. Образуется разрыв между руководством и руководимым. Каждый раз этот разрыв приходится сокращать особыми мерами. Но он образуется в другом месте. Общество вырабатывает и определенные стандартные методы ликвидации разрыва. В общей форме обосновать этот закон труда не представляет. Тут в первую очередь можно сослаться на то, что как руководящая, так и руководимая система изменяются во времени. Обращаю ваше внимание на то, что я имею в виду не абсолютную непредвиденность и неподконтрольность, а относительную, то есть относительно некоторого первоначального замысла. Так что когда наше руководство меняет первоначальные замыслы и отказывается от них, это не есть просто обман руководимых. Это есть необходимая форма восстановления адекватности руководящей и руководимой системы, форма ликвидации разрыва, о котором я говорил. Так что наши власти самими законами нашей системы обречены давать невыполнимые обещания и выполнять необещанные действия. Но выполнять последние так, будто именно они были задуманы заранее.

Историческое заседание

Состоялось первое заседание нашей спецгруппы под водительством параноика Смирнящева. Это заседание является историческим в двух смыслах: во время его приключились две истории. Первая: обвалилась штукатурка с потолка, и нам пришлось менять поэтому помещение. Вторая: алкоголик Шубин уснул и свалился со стула, и мы не смогли разбудить его, и его пришлось положить на диван в секторе борьбы с международным сионизмом. Смирнящев плел бессвязный бред о мировой логике, о материальной импликации, о семантических моделях, о сигма-операторе. Барабанов ехидно ухмылялся. Он до мозга и костей (это — его выражение) был ущерблен (тоже его выражение) тем, что его понизили. Но все же согласился остаться заместителем Смирнящева в интересах наших общих интересов (опять-таки его выражение). Смирнящев трепался часа два. После него на целый час захватил (захапал, точнее говоря) наше внимание Барабанов. На сей раз Смирнящев ехидно ухмылялся. Когда Барабанов дошел до климакционного (тоже его выражение) пункта своей речи и заявил, что в воздухе чувствуется ощущение (его любимое выражение), в кабинет ввалился очухавшийся Шубин. А пошел ты на ... со своими ощущениями, сказал он Барабанову. Заседание пришлось временно прекратить. Я предложил свои услуги сопроводить Шубина домой. На другой день я узнал, что, воспользовавшись моим отсутствием, меня раскритиковали и вписали в протокол и в решение в раздел недостатков. Барабанов якобы внес предложение убрать меня из группы насовсем, но меня отстоял сам Смирнящев. Не ради меня, конечно, а против Барабанова.

А с Шубиным мы провели роскошный вечер. Выйдя на улицу, он мгновенно протрезвел и предложил продолжить наше заседание в другом, более подходящем месте. Я сказал, что у меня нет денег. Он сказал, что деньги — не проблема, он получил гонорар в журнале «Партийная жизнь» за статью-консультацию... А, сказал он, не стоит о ней поминать, обычная чушь. И что ты жизнь попусту гробишь в этом пошлом учреждении? Беги отсюда, пока не поздно. Куда? Да куда угодно. Я сказал, что все равно уже поздно. Ты, пожалуй, прав, согласился он. Бежать все равно некуда.

Мы завернули в «Прагу». Здесь Шубина хорошо знали — он щедр на чаевые. Обслужили нас как почетных гостей.

— Вон тот тип, — сказал Шубин, кивнув на солидного официанта, — выпускник нашего факультета. На самом деле он — сотрудник КГБ. Майор, не меньше. А работать, между прочим, и у нас можно. Только умеючи. Я, например, не ощущаю никаких ограничений. Могу писать и печатать все, что захочу. Только при условии соблюдения одного условия, как выражается Барабанов: утопить свои мысли в контексте, устраивающем всех, так, чтобы они не выпирали в виде претенциозного «я» и не выглядели нескромно. Энгельс, конечно, ерунду писал. Но его ерунду можно истолковать по-своему, приписав Энгельсу свои собственные соображения. Все довольны. А умные люди понимают, что к чему.

— Умные люди, может быть, и понимают, — сказал я. — Но их мало. А я вот этого не понимаю. Я читал ваши работы. Но честно признаюсь, мне никогда в голову не приходило рассматривать их вот в таком духе. Я воспринимал их просто как очередную интерпретацию марксистской фразеологии применительно к нынешней ситуации. Просто как конъюнктурную форму приспособления...

Шубин прервал меня и закатил длинную лекцию о времени, прогрессе, долге и т.п. Я делал вид, что слушаю, а сам лишь пил и ел. И поглядывал на философа-официанта-стукача. А тот поглядывал на нас и прислушивался к нашему разговору.

— Если хочешь, — сказал Шубин в конце своей лекции, — я тебе устрою левую работу в «Партийной жизни». Отвечать на письма, рецензировать статьи. Это, конечно, немного. Но на выпивон хватит для начала. Со временем напечатают маленькие заметочки, потом — побольше. После этого в философских журналах будут печатать без звука. А тебе для защиты...

— Я пока не думаю о защите.

— Все мы сначала так говорим. И все-таки пишем, печатаем и защищаем. Другого же пути все равно нет. Закажем еще бутылочку?