Желтый дом. Том 1

Зиновьев Александр Александрович

Попадаются в нашей среде, конечно, и отдельные приличные люди вроде Учителя. Но усилия их тщетны. Либо о их результатах никто не хочет знать, либо они вынуждены приписывать их кому-то другому (классикам марксизма, Канту, Гегелю, Кьеркегору, Чернышевскому, Бергсону, Сартру и т.п.). В результате наша философская мысль даже в тех случаях, когда она заслуживает внимания, выступает как нечто вторичное, подражательное, эпигонское.

Мне эти пути не подходят. Я хочу высказываться от своего имени и сейчас. А раз это невозможно, то лучше ничего не делать такого, что бередило бы душу. Лучше просто валять дурака. Идеи — они вроде детей. Слишком дорого обходятся. Выращивать их — слишком много времени и труда нужно. И нет никакой гарантии, что удастся их пристроить и получить от них удовлетворение. И нет гарантии, что у меня их не отнимут. Лучше без них, спокойнее. И свободнее. У меня все время такое состояние, будто мне вот-вот представится случай, и я скажу свое слово. Будто я жду некоего назначения на некий пост. Или готовлюсь к решающему удару, выжидая удобный момент.

Эти соображения я высказал Учителю, когда он (в который раз!) уверял меня, что я — талант, что попусту теряю силы и время, что должен работать. Он сказал, что я, конечно, прав. Но

и он, Учитель, тоже прав, ибо процесс творческого труда сам по себе есть великая ценность, что он оправдывается не результатами и жизненным успехом за их счет, а исключительно уже тем, что захватывает тебя. Мы — представители разных поколений и разных слоев, сказал он. Я (это он про себя) из трудяг. Я работаю, не думая о месте моего труда в общей системе жизни и о его последствиях. Ты (это он про меня) из интеллигентов. Ты не работаешь, размышляя о месте своего безделья в общей системе жизни и о его результатах. А в остальном мы сходны. И ты даже способнее меня.

Мне лестно это слышать — когда говорят, что я способнее даже Учителя, что если бы я... И мне этого вполне достаточно. А то, что мои сочинения по сравнению с работами Учителя — сплошное дерьмо, это не считается. Его все равно так же не печатают, как и меня.

О нашей интеллигенции

— Наша интеллигенция, — говорит Ленин, — бывает в основном двух типов. Первый тип охарактеризован в стихах Поэта так:

Поздно ложусь, рано встаю, Но ничего не успеваю.

Второй тип охарактеризован таким стихом:

Рано ложусь, поздно встаю

И ничего не желаю.

Не знаю, как насчет поэзии, но по сути дела сказано точно.

— Никаких двух типов нет, — говорит Сталин. — Все это совмещается в каждом интеллигенте.

— Но это же логически противоречиво, — говорит Берия. — А значит, фактически невозможно. Не так ли?

— Совершенно верно, — говорю я. — Есть такой закон в логике: логически противоречивое невозможно.

— Не могу с вами согласиться, — говорит Железный Феликс. — Противоречивость не есть доказательство невозможности существования. А как же в противном случае быть с диалектикой?

— Ты прав, — говорю я. — Вот тут я прочитал любопытную книжку про раннее христианство. Автор книги обвиняет авторов Нового Завета в путанице и логической противоречивости. Христос, например, зовет к войне, а через пару строк — к миру. Конечно, авторы Нового Завета могли кое-что напутать. Но критикующий их автор ошибается больше их, серьезнее их. Он исходит из ложной предпосылки, что Христос и его современники были «цельными личностями», а в понятие цельной личности включает логическую непротиворечивость. Где вы видели такие личности теперь?! А что уж говорить о тех временах! Наоборот, именно путаность и противоречивость речей и поведения Христа есть сильнейший аргумент в пользу тезиса его реального существования. Христос был, учтите, интеллигент. К тому же — диссидент. И Сталин, пожалуй, прав.

— Ты меня убедил, — говорит Берия. — Каждый по опыту знает, что нам часто приходится целоваться, отплевываясь в душе, говорить комплименты, про себя понося объект комплиментов. Причем и то и другое, бывает, делается искренне. Не слыхали, недавно на Лубянке у Железного Феликса какой случай произошел?

— Представьте себе, — говорит Железный Феликс, — молоденькая девушка, десятиклассница, прошла ко мне и положила у подножия букет цветов. Переодетые агенты (вот идиоты и паразиты!) улыбались. Милиционеры (еще большие кретины!) отдали ей честь. Хорошо еще, у меня сохранилось чутье несгибаемого марксиста-ленинца, рыцаря революции. Я сразу заподозрил неладное. Мигнул одному пенсионеру с дореволюционным стажем. Мой человек, когда-то в ЧК начинал работать. Он и подошел к переодетым агентам и сказал, что не мешало бы букетик проверить. Мол, время такое. И что-то уж очень неправдоподобно это: молоденькая девушка и цветы в центре Лубянки! И кому цветы?! В мое, мол, время такие девушки в губернаторов и полицмейстеров бомбы кидали. Агенты кинулись к букетику И замерли от ужаса. И тут же наложили в штаны. И разбежались. Площадь, конечно, очистили от людей. Оцепили Вызвали специалистов. Одним словом, еще бы полчаса промедления — и загремел бы я вверх ногами.

— Видите, — говорит Сталин, — весьма символично: бомба в букете роз! И вы после этого хотите, чтобы мы управляли страной по правилам западной демократии!

— Я лично этого не хочу, — говорю я. — Я хочу, чтобы вы совсем не управляли.

— Не мы, так другие.

— И чтобы других тоже не было.

— Это невозможно.

— Почему же?

— Потому что логически непротиворечиво.

Склока - движущая сила развития

Что мне нравится в марксистской диалектике, так это — признание склоки в качестве движущей силы развития общества. И пожалуй, всей материи. В нашем секторе давно зрела и тлела склока между группой параноика Смирнящева, выводящего нашу логику на уровень мировых достижений, и группой шизофреника Шептулина, внедряющего диалектику в логику. До недавнего времени на эту склоку смотрели оптимистически, то есть как на источник движения сектора к новым достижениям. Но вот склока вырвалась наружу со всей яростью, опровергнув тезис «научных» коммунистов об отсутствии антагонистических противоречий в нашем обществе. Силы были примерно равные, так как Шептулин компенсировал отсутствие достаточного числа единомышленников мощной поддержкой тестя, крупного чина в Совмине. Смирнящев обвинил Шептулина в гегельянстве, а Шептулин Смирнящева — в позитивизме. Оба выступали с речами на заседании сектора. Оба написали заявление в партбюро и в дирекцию. Оба выступили на ученом совете, а затем — на партийных собраниях. Ситуация сложилась трудная. Смирнящев — ученый, знает, что такое импликация, и наверняка связан с Органами. Ему покровительствует Петин, поскольку рассчитывает использовать талант, эрудицию и организаторские способности Смирнящева для создания своего эпохального труда. Но Шептулин — зять. Знает наизусть все цитаты из классиков о логике. Ратует не за формальную логику, которая хотя и не есть надстройка над буржуазным базисом, но все же есть низшая ступень, а за диалектическую логику, которая служит пролетариату и есть при этом высшая ступень. Смирнящев жмет на достижения мировой науки и материальную импликацию. Слово «импликация» несколько смущает. Все чуют, что тут пахнет позитивизмом. Но слово «материальная» убивает наповал. Шептулин жмет на верность принципам марксизма-ленинизма, грозит угрозой ревизионизма и уступок идеализму. В борьбу пытал» вовлечь и меня. Сначала — Смирнящев. Он поймал меня коридоре, прижал в угол и начал соблазнять рекомендацией для вступления в кандидаты в члены КПСС. Но я уклонился. Потом — Шептулин. Он пригласил меня в ресторан, ставил бутылку коньяку и начал соблазнять положительнь отзывом на мою кандидатскую диссертацию. И на сей раз уклонился. Тогда они вместе раздолбали мои тезисы о предисловии к книге Петина, которое я до сих пор не могу чать писать. Зайцев, естественно, сразу же слег в больницу с «радикулитом». Учитель впал в очередной запой. Ког его в,се же спросили, что он думает по поводу конфликта секторе, он сказал, что не видит разницы между Гегелем и Карнапом, что оба они — дерьмо, и под каким-то предлоге смылся с заседания. Я остался в полном одиночестве.

— А ты напиши донос, — говорит Железный Феликс. Я дам ему ход.

— На кого?

— Да на обоих. На всех.

— О чем?

— О том, как они своим поведением подрывают положе ние марксизма-ленинизма об отсутствии антагонистически противоречий при социализме.

— Идея отличная. Но, увы, я не люблю писать.

О прошлом

Постоянно думаю о прошлом. Не о своей прошлой жизни, а в общем, о прошлых веках. Конечно, прогресс несомненен. И даже я не согласился бы возвращать прошлое. Но все-таки жаль, что оно ушло. Человечество с его уходом многое утратило безвозвратно. И прежде всего оно утратило Тайну. Теперь, в наше время, все перестало быть тайной. Не то чтобы люди все познали. Познали, конечно, многое. Но далеко не все. И далеко не адекватно природе тайн. Люди утратили отношение к миру и друг к другу как к тайне. Даже в тех случаях, когда люди заблуждаются относительно данного предмета, ничего о нем не знают или в принципе не способны познать его, они не относятся к нему как к тайне. Это не есть показатель могущества человеческого познания. Это — явление социально-психологическое. Я хотел сказать — нравственное, но вовремя остановился, ибо оно есть один из признаков отсутствия нравственности. Точнее будет отнести его к области идеологии. И марксизм с его гносеологическим учением о принципиальной познаваемости всего в мире внес в это дело свой огромный вклад. Это — одно из практических проявлений нашей официальной идеологии.

Отношение к прошлому

— Как дела? — спрашивает Он.

— Спасибо, — говорю я, — паршиво.

— Что так?

— Пусто. Ничего не происходит. А если происходит, ничего не остается.

— Это потому, что мы неправильно живем. Мы слишком расточительно относимся к прожитому. Мы не бережем прошлое, относимся к нему исключительно как к безвозвратно ушедшему, как к потерянному. А между тем каждый прожитый день есть благо. Подчеркиваю: именно прожитый день, а не начинающийся. Прожитый день — капитал, который никто уже не отберет. Богатство прожитой жизни! И это не просто память, — вспоминать можно прочитанное, услышанное, выдуманное. Это — пережитое, осознанное тобою как пережитое именно тобою. И притом сохраненное — вот в чем загвоздка! Со-хра-нен-но-е!! А этому надо учиться. Надо жить определенным образом, чтобы было нажито это пережитое тобою. Надо определенным образом относиться к пережитому. Надо научиться беречь его так, чтобы оно было всегда с тобою. Можно ввести даже особые методы измерения пережитого. Своеобразные единицы переживания. И с помощью этих единиц измерять содержательность жизни. И можно так приучить себя относиться к жизни, что к концу ее будешь спокойно встречать смерть с сознанием содержательно прожитой жизни и в окружении накопленных богатств пережитого. Как этому конкретно научиться? Это долгая история. Это надо делать на опыте жизни. Потом мы поговорим об этом подробнее. А в двух словах — для этого нужна особого рода религиозная оценка своих действий и событий и актуальное включение соответствующих переживаний в события и действия следующего дня. Тут имеет место нечто подобное тому, что происходит с летчиком по мере накапливания опыта полетов и усложнения управления самолетами. В сферу его деятельности с каждым шагом включаются все новые приборы, действия, ситуации и т.д. С годами приходит мудрость, мастерство, уверенность. И когда приходит время оставить полеты, никакой трагедии не случается: все пережитое вошло в его тело, в его поведение, в его отношение к окружающему. Имей только в виду, что пережитое — не количество съеденных котлет и шашлыков, не количество выпитого вина, не число соблазненных женщин, не полученные чины и награды... Все это как раз забывается и исчезает в прошлое без следа, ибо не в этом суть переживаемого, которое можно удержать с собой до самого конца.

— Когда это ты допер до такой философии?

— Только что.

— И что ты собираешься с ней делать?

— Продать. За кружку пива. Берешь?

— Кружка пива за мной. Но философию оставь при себе. Я ничего сохранять не хочу. Если прошлое хранить, жить будет невозможно.

Идеологическое мышление

Идеологическое мышление, говорит Учитель, есть бывшее научное мышление и современное научное мышление, перенесенное в сферу обывательского сознания и низведенное в ней до уровня банальности. Например, утверждение «Все изменяется», может быть, и было когда-то научным. Но теперь это — утешение идиотам. А наука даже при рассмотрении процессов изменения ищет нечто устойчивое, неизменное. Требование историчности при исследовании явлений природы и общества теперь превратилось фактически в помеху именно научного понимания самих исторических процессов. Цель идеологии — не просто привить людям ложные представления о себе и своем общественном окружении, но натренировать их мозги так, чтобы они даже при желании не смогли бы выработать иных представлений. Эту роль тренажа выполняет не только сеть политпросвещения, но и оголтелая пропаганда достижений науки и техники. Пропаганда науки даже в большей мере, ибо она вызывает не насмешки (как явный марксизм-ленинизм), а почтение. Ничто так не оглупляет людей, как популяризация и пропаганда достижений науки на уровне, доступном широким слоям населения. Я бы мог детальнейшим образом показать это на любых конкретных примерах. Но меня никто не хочет слушать. Люди сами стремятся быть обманутыми, ибо это они имеют без особого труда. А истина есть тяжкий труд.