Жена-девочка
Шрифт:
— Нет, имя не настоящее. И вы — единственная в мире, кто имеет право знать это.
— Я! Почему?
— Потому что настоящее имя — ваше! — ответил он, не в силах более скрывать правду. — Ваше имя! Да, Зёй в моем романе — всего лишь образ красивого ребенка, впервые повстречавшегося мне на пароходе Канард. Она была еще девочкой, но уже прекрасной и привлекательной. И так думал тот, кто увидел ее, пока эта мысль не породила страсть, которая нашла выражение в словах. Он искал и нашел ее. Зёй — это результат, это образ Бланш Вернон, написанный тем, кто любит ее, кто готов умереть ради нее!
Во время этой страстной речи трепет вновь охватил дочь баронета. Но это не было дрожью от страха. Напротив, это была радость, которая полностью овладела ее сердцем.
И сердце это было слишком молодое и слишком бесхитростное, чтобы скрывать или стыдиться своих чувств. Не было никакого притворства в быстром и горячем признании, которое затем последовало.
— Капитан Майнард, правда ли это? Или вы мне льстите?
— Правда от первого и до последнего слова! — ответил он тем же страстным тоном. — Это правда! С того самого часа, как я увидел вас, я никогда уже не переставал думать о вас. Это безумие, но я никогда не смогу перестать думать о вас!
— Так же как и я о вас!
— О, Небеса! Неужели это возможно? Мое предчувствие сбывается? Бланш Вернон! Вы любите меня?
— Довольно странный вопрос к ребенку!
Реплика была сделана тем, кто до этого момента не принимал участия в беседе. Кровь застыла у Майнарда в жилах, как только он узнал высокую фигуру Джорджа Вернона, стоявшую рядом, под сенью деодара!
Еще не было двенадцати ночи, и у капитана Майнарда было достаточно времени, чтобы успеть на вечерний поезд и вернуться на нем в Лондон.
ГЛАВА LII. ЗНАМЕНИТЫЙ ИЗГНАННИК
Эра революций закончилась, спокойствие было восстановлено; мир установился во всей Европе.
Но это был мир, основанный на цепях и поддерживаемый штыками.
Манин был мёртв, Хеккер — в изгнании за океаном, Блюм был убит — так же, как и ряд других выдающихся революционных лидеров.
Но двое из них все еще были живы, — те, чьи имена наводили страх на деспотов от Балтийского до Средиземного моря и от Европы и до Атлантики.
Это были Кошут и Маззини.
Несмотря на мутные потоки очернительства — а власть предержащие приложили к этому много усилий — эти имена все еще обладали притягательной силой, это были символы, способные поднять народы к новому штурму оплотов деспотизма, в борьбе за свободу. Особенно верно это было в отношении Кошута. Некоторая поспешность Маззини — вера в то, что его доктрина также является красной, иными словами, революционной, — трансформировалась со временем в более умеренную и либеральную концепцию.
Совсем иными были воззрения Кошута. В прошлом он придерживался строгого консерватизма и стремился исключительно к национальной независимости, основанной на республиканском устройстве. Когда говорилось о республике, припудренной демократией, во Франции, он никогда не соглашался не только на пудру, но и вообще на демократию.
Если когда-нибудь будущий историк и найдет какие-то недостатки у Кошута, так это будет его излишний консерватизм, или, скорее, национализм, а также недостаточно развитая идея универсального пропагандизма.
К сожалению, он, как и большинство людей, придерживался тактики невмешательства, этого софизма в международном этикете, что позволило королю Дагомеи уничтожить все, что было дорого сердцу революционера, а королю Вити-Вау — съесть его самого, удовлетворив свой аппетит.
Эта ограниченность мадьярского руководителя была единственным недостатком, известным автору, который не позволил ему стать по-настоящему великим и значительным революционным лидером.
Но все это, возможно, было лишь маской, чтобы — надо надеяться — добиться успеха в своих благородных целях.
Конечно, были веские основания так думать — он был более последователен, чем другие, более робкие сторонники революционной идеи.
Но была и другая причина верить в его приверженность революционным идеям, вопреки торжествующим деспотам. Все знали, что провал венгерской революции случится по причинам, не имеющих отношения к личности Кошута, — короче говоря, из-за подлого предательства. Со своим гениальным чутьем и энергией всей своей души он боролся против действий, которые привели к этому; и в последнюю минуту ему пришлось бороться с колеблющимися и пораженцами. Он уступил им, но не по добровольному согласию, а вынужденный подчиниться злой силе.
Все сказанное весьма способствовало росту его популярности, тем более, что в последнее время открылась история измены Георгия.
Изгнанный из своей родины, Кошут нашел убежище в Англии.
Пройдя через фанфары официальных встреч, в виде дешевых приемов и многолюдных митингов, — он успешно выдержал это испытание медными трубами, не оставив врагам ни малейшего повода для насмешек, — этот неординарный человек нашел себе спокойное место для жительства в западной районе Лондона.
Там в окружении своих родных — жены и дочери, а также двух сыновей, благородных молодых людей, вполне достойных прославленного отца, — он, казалось, старался избегать шумных приемов гостей, что представлялось ему ненужной показной роскошью.
Несколько банкетов, подготовленных такими известными компаниями, как Лендлорды Лондона и Таверна Фримасонов, — вот и все английское приветствие Кошуту, и этого ему вполне достаточно. В своем доме он не только был вынужден купить все необходимое на собственные деньги из оскудевшего кошелька, но и был обманут почти каждым торговцем, с которым ему приходилось иметь дело; причем не столько благодаря обычным торговым спекуляциям, сколько из-за того, что он был чужестранцем!
Это было хорошим образцом английского гостеприимства по отношению к изгнаннику, того самого гостеприимства, которым так любила бахвалиться пресса английских тори! Но эта пресса ни слова не говорила о британских шпионах, которые — вместе с французскими, на английские деньги — следили за его приходами и уходами, за его ежедневными прогулками, за его друзьями — все для того, чтобы по заданию секретных служб выявить то, что может скомпрометировать его, и помочь им завершить его карьеру!
Многие полагали, что все идет к этому, что власть этого крупного революционера утрачена навсегда, и его влиянию пришел конец.
Но деспоты более трезво оценивали реальное положение дел. Они знали, что пока Кошут жив и на его репутации нет пятен, мало кому из европейских королей не придется дрожать за свой трон. Даже королева Англии, служившая примером для всех, и тем более немецкий принц, который распоряжался судьбами английской нации, понимали, какое влияние оказывает имя Кошута, и пытались направить своих лучших агентов, чтобы подорвать это влияние.