Женись на мне (сборник)
Шрифт:
«Буду учить тех, кого дадут. Наплевать, – говорила она себе. – Говорить стану шепотом, ходить в старом свитере, держать в тепле горло».
На первое занятие, однако, она надела синее платье с белым, поперечно расположенным треугольником воротника и восседала в кресле, как молодая Ахматова на портрете Натана Альтмана. Но сходство прошло незамеченным. К концу первого свидания у нее возникло подозрение, что новоиспеченные студенты не слышали имени не только Альтмана, но даже Ахматовой.
– Много ли в группе блатных? – вечером по телефону спросила она подругу, как раз и осуществившую этот набор.
– Дорогая, – сказала та, – делай скидку на то, что раньше был один блат, а теперь еще и деньги!
– О-о-о!
– Учи, дорогая! – ответила ей подруга.
Учеба продолжалась четвертый год. Синее «ахматовское» платье пылилось в шкафу, а Матрона сидела на стуле в шерстяных брюках и толстом свитере.
«Поэтому у нас в кино в последние десять лет нет ни одного запоминающегося лица. За исключением жующих на экране жвачку и пьющих пиво», – думала она, рассеянно следя, как ее ученик в пятый раз неправильно произносит одну и ту же фразу.
– Уймись, наконец! – оборвала она его. – Для рекламы сойдет и так, а для высокого искусства все равно непригодно.
Она вызвала Иванову. Во внешне безликой Ивановой Матрона видела редкий талант. Это было бесспорно. Иванова могла сыграть кого угодно: за пять секунд из русской царевны превратиться в развязного подростка, потом во французскую аристократку, тут же изобразить хиппи, потом ученую грымзу, потом старуху, потом толстого мужика, потом собаку, и далее до бесконечности. Сила преображения была дана ей свыше. Матрона лишь научила свою ученицу этим даром пользоваться. Но Иванову, как когда-то саму Матрону, не приглашали сниматься. Черт знает, в чем была загадка. Все бесталанные, и чуть-чуть талантливые, и более-менее талантливые уже разошлись по театрам и студиям, пристроились в рекламу, на телевидение, уже получили какие-то деньги, уже научились подавать и продавать себя. А редкое дарование Ивановой никому не было нужно. И сама Иванова это прекрасно понимала.
– Что будешь делать, когда закончишь? Ищи себе место в театре, – говорила Матрона. – Ты из провинции, тебе будет трудно. Ходи, обивай пороги, проси, умоляй…
Иванова молчала. Берегла энергию. Матрона понимала – редкий дар нуждается в больших деньгах, в поддержке. Но где их было взять? Денег просто так не давал никто. Вне сцены Иванова казалась суховатой, замкнутой, одевалась безвкусно. Приехала она в Москву из Иванова. Родители были простые люди, помощи никакой. Что делать с ней дальше – было неясно. И вот начались занятия на последнем курсе, но Иванова на них не пришла.
– Она бросила! – заявили студенты. Они не любили Иванову.
Матрона сидела в темноте маленького зрительного зала, смотрела на пыльную сцену и старалась не грызть заусеницу на большом пальце. Старалась и не могла оторвать руку от рта. Она нервничала. Наконец решение пришло.
– Найти ее хоть из-под земли! – приказала Матрона. – Иванова талантливее вас всех!
«Бабка свихнулась! – решили студенты, услышав этот приказ. – Кому она нужна, эта недотепа, которая не умеет себя подать!»
– Найти! – чуть не впервые заорала Матрона.
Иванову нашли. Она торговала конфетами на окраине Москвы в палатке от фабрики «Красный Октябрь». Подогнали машину, схватили под белы руки, доставили в институт.
– Оставьте нас, – приказала Матрона.
Кто бы стал спорить, да еще перед экзаменами? Все ушли. Иванова стояла.
– Почему ты бросила институт?
Иванова молчала.
– Ты не хочешь со мной говорить?
Она все молчала. Потом разжала наконец бескровные губы:
– Я решила уйти. Какое право вы имеете вмешиваться в мою жизнь?
– Ты не должна уходить. Тебя сюда приняли, жизнь дала тебе удивительный шанс. Ты должна им воспользоваться. У тебя большой талант.
– Я им пользуюсь. Роль продавщицы конфет
– Не ерничай. У каждого своя роль. Она дается свыше. Ты должна быть актрисой, как я – педагогом.
– Но я больше не хочу быть актрисой. Я не хочу унижаться. Мне не нужен ваш институт. На будущий год я поступлю в институт торговли.
Матрона решила надавить на жалость. Она не хотела говорить, что все-таки Иванова должна быть ей благодарна, ведь она столько работала с ней, чтобы превратить необработанный камень в бриллиант. Матрона не любила показное уважение, но она не хотела расставаться с Ивановой. И потом, что же будет с искусством, когда все таланты подадутся продавать конфеты?
– Ты помнишь, я рассказывала вам о Цезаре, ты играла Клеопатру?
Иванова замолчала опять.
– Пожалей меня! – сказала Матрона. – Кроме тебя, мне больше некому рассказывать о Цезаре. Вот уже много месяцев, как меня волнует эта тема – его эпоха, его борьба за власть, его смерть, его женщины, его враги и друзья. Моя подруга хочет снять об этом фильм.
– Вы будете играть Клеопатру?
– Наверное. Хотя ее судьба волнует меня меньше, чем судьба Цезаря.
Никакого удивления не выразилось на лице Ивановой. Вдруг тело ее будто само собой изогнулось, ладонь одной руки поднялась и застыла горизонтально. Она опустилась перед Матроной на колени и показала, что подносит ей драгоценную чашу, наполненную чем-то ужасным. Тут же изменилась и сама Матрона. Она сразу помолодела, изогнулись ее брови, властным и дерзким стал взгляд. Простой старый стул превратился в трон или в ложе. Матрона в последний раз обвела взглядом мир, из которого ей так рано, но так достойно предстояло уйти, и погрузила в чашу царственную руку, унизанную браслетами и перстнями. И тут же из глубины сосуда появилась маленькая, но ужасно ядовитая змейка (ее изображал палец Ивановой), она обвила царице руку. Клеопатра скривила губы, взяла змею и приложила к груди. Змея куснула. Верная служанка промокнула кровь из ранки царицы и тут же дала змее укусить и свою натруженную руку. И если бы в зале был еще кто-то, кроме участниц этой трагедии, то у него не возникло бы сомнений в том, что перед ним царственная владычица Древнего Египта, праправнучка богини Изиды, и ее верная раба, идущая за госпожой на добровольную смерть.
– Ты будешь великой актрисой! – сказала Матрона.
– Я должна идти на работу, – спокойно, будто только что и не была в Египте, ответила ей Иванова и повернулась к двери.
– Приходи на занятия! – попросила Матрона. – Мне без тебя скучно. Я скажу, чтобы твои документы взяли обратно!
У самого выхода Иванова внезапно повернула обратно.
– Вы думаете, я из деревни, ничего не понимаю! – с гневом заговорила она, глядя Матроне прямо в глаза. – Да, правда, я из Иванова. Но глубокой нашу провинцию считают только в Москве. Музыка, книги, театры существуют не только в столицах. Да, у нас люди беднее, у них меньше возможностей заработать, но это не значит, что они второго сорта. И не надо относиться ко мне, как к убогой, только потому, что у меня нет денег, знакомств и убойной пробивной силы. По крайней мере я, в отличие от многих, еще не разучилась плакать!
– Москва слезам не верит… – начала было Матрона.
– Я это знаю! – перебила студентка. – Я слишком слаба, чтобы доказать что-то вашей столице, но достаточно сильна, чтобы принять решение, нужное мне самой. И я не хочу обивать пороги модных преуспевающих людей, рассуждать с ними о современном искусстве, одновременно разглядывая, во что они одеты. Никакого современного искусства нет. Есть просто искусство, и есть искусство шоу – наука выманивания денег у людей. Так вот, я не хочу участвовать в шоу! Не хочу бесконечно жевать, глотать и ерзать голой попой по сцене, утверждаясь в Москве. Я помню…