Женитьба Элли Оде (сборник рассказов)
Шрифт:
— Ну вот, ругаешь Бакыева, а он — видишь… — обрадовался простодушный Овез.
Ораза тоже охватило нетерпеливое, радостное волнение. Он вытащил портсигар и закурил.
Машины подъехали к высокому бархану, поросшему саксаулом, и должны были круто повернуть к стану, но они не повернули, а стали удаляться.
— Эх, не наши! Это из «Искры», — вздохнул Овез.
А Ораз смял папиросу и пошёл к «газику». Он нетерпеливо сорвал брезент и стал заправлять машину.
— Приеду и этого Бакыева прямо за бороду! Только бы мне доехать! — сердито ворчал он.
— А ну как не доедешь? — заволновался Овез. — Ведь этак, друг, весь скот погибнет. Давай-ка уж лучше я на инере поеду. Дело-то вернее будет.
— Э, триста километров! Когда ты на нём допрыгаешь? Ты уж тут будь, присматривай за скотом, а я как-нибудь доберусь, не в первый раз. Вот прошли же машины, да ещё с грузом. Снег, видно, промёрз, твёрдый.
Он заправил «газик», заглянул в дом, строго наказал подпаскам, чтобы они бережно расходовали корм, выпил наспех крепкого чая и уехал.
В этот день вечером в колхозе «Коммунист» было назначено партийное собрание.
Все коммунисты колхоза знали, что на собрании вуду: обсуждаться два вопроса — о подготовке к окотной кампании и о снабжении кормами тех отар, которые пасутся в степи, и что докладчиком по этим вопросам будет заведующий фермой Бакыев.
Узнал об атом Бакыев ещё два дня назад. Ему лестно было, что он, беспартийный человек, будет докладывать на партийном собрании о важных делах. А вместе с тем и побаивался: а ну как коммунисты будут его ругать? Ведь это такой народ, не спустят и никого не постесняются.
Так как Бакыев не любил делать ничего заранее, подготовку к докладу он оттягивал до самого последнего дня. Только в день собрания он спохватился, прибежал в правление колхоза и стал упрашивать счетовода помочь ему написать доклад. У счетовода была своя спешная работа, к тому же у него сильно болел зуб, и он сначала только отмахивался от Бакыева, как от назойливой мухи.
— Ну, хорошо же! Я это попомню! — с угрозой протянул Бакыев.
И счетовод одумался. Он отодвинул в сторону свои дела, взял лист бумаги, обмакнул перо, повернул мученическое лицо к Бакыеву и с раздражением сказал!
— Ну, говори, что писать?
Бакыев повеселел, проворно развязал старый, по-рыжевший портфель, вытащил какие-то обрывки бумаг и начал диктовать.
Он чувствовал себя теперь важной персоной и диктовал с удовольствием, но не совсем ладно. Надиктовав полстраницы и поворошив свои бумажки, он находил вдруг такую, которая неожиданно меняла всё дело. Он виновато почёсывал переносицу и говорил счетоводу:
— Э, да я никак напутал, не так тебе сказал. Это у Овеза девятьсот восемьдесят девять голов, а у Ораза-то больше. Стало быть, и кормов ему надо больше.
— Ну вот!.. И у тебя одна голова, и та, вижу, не работает… — зло взглянув на Бакыева, ворчал счетовод. Он зачёркивал и начинал строчить заново.
Так проработали они до самого вечера, когда солнце уже село и до собрания оставался всего час.
Бакыев проголодался и решил пообедать перед собранием. Он аккуратно сложил доклад, написанный счетоводом, и, приговаривая: «Ну, вот и спасибо тебе! А я, брат, такой человек, что ни у кого ещё в долгу не оставался, и у тебя не останусь», — сунул доклад вместе с бумажками в портфель и пошёл домой.
Жена его, Сонагюль-эдже, уже начинавшая седеть, но ещё здоровая и быстрая, встретила мужа в дверях и с укоризной сказала:
— И что это за дела у тебя сегодня? Не пил, на ел до сих пор.
— Э, да разве ты знаешь, что творится на свете! — пренебрежительно ответил Бакыев, протягивая жене свой толстый портфель, перевязанный шпагатом. — Через час буду делать доклад на партийном собрании о своей работе. Надо же было подготовиться… Что у тебя на обед? Давай скорей!
Не снимая шапки и ватника, он прошёл в комнату и сел на кошму.
— Подготовиться!.. Люди-то заранее готовятся, а ты всё до последней минуты доводишь, — проговорила Сонагюль-эдже и поставила перед мужем большую деревянную миску с жирным «белке». Проголодавшийся Бакыев с наслаждением ел хорошо сваренные квадратики тонко раскатанного теста, начинённые сочным жирным мясом и залитые кислым молоком.
Хлопотливая Сонагюль-эдже принесла пиалу и чайник с душистым зелёным чаем и поставила перед мужем. Но тот вытащил из кармана часы в чехле, посмотрел на них и вскочил.
— О!.. Некогда чаи распивать! После собрания приду и спокойно попью.
Даже не вымыв жирные руки, он схватил портфель, сунул под мышку и вышел.
Все коммунисты были уже в сборе, когда он торопливо вошёл в парткабинет и, робко посмотрев на всех, спросил секретаря партийной организации:
— Я ведь не опоздал, Курбангозель?
Курбангозель, молодая женщина, закрыла блокнот, в который записывала что-то, посмотрела на Бакыева, на его толстый портфель, чуть улыбнулась и сказала:
— Нет. Почти вовремя.
Потом встала, объявила партийное собрание открытым и предоставила слово Бакыеву.
Бакыев снял большую коричневую, запорошенную снегом папаху и прислонил её к стоявшему на столе графину с водой. А широкий хивинский халат, надетый поверх ватного пиджака, он в волнении забыл снять, и ему никто не напомнил об этом.
Вот он развязал портфель, вынул доклад, написанный счетоводом, надел очки с ослабевшей оправой, кашлянул, погладил густую, хорошо расчёсанную бороду и стал читать.