Женщина четвертой категории
Шрифт:
– Ща! – рявкнула я. – Ща как дам!
И тут на мою душу снизошло озарение.
Я поняла, кто я такая.
Надо сказать, я если раньше и задумывалась об этом, как как-то смущенно, стыдливо. Ни квартиры, ни профессии, а главное – ни малейшей надежды заполучить мужа. С точки зрения любой уродины, имеющей прописку хоть в коммуналке, с точки зрения любой толстухи весом в два центнера, сорок лет назад сбегавшей на две недели замуж, я – никто, и звать меня – никак. Но сейчас я осознала свое место на общественной лестнице, которая существует в женском воображении. Есть, есть ступенечка, которую я занимаю!
Допустим, я не дама. Кстати говоря, ни одну из наших музыкальных звезд я не назвала бы дамой. Я их видела по телевизору, и большинству самое место – у трех вокзалов. В какой-то мере я «не-дам». Вот когда попросят, а не дам, – тогда буду в полной мере. «Дам-но-не-вам» – это уже следующая ступенька…
Зато я – женщина четвертой категории! Ща как дам!
Мордоворот увернулся от штанги и рухнул в полуоткрытую дверь, я ворвалась следом.
И что же я увидела?
Это была его рабочая мастерская, в которой соблюдался некоторый порядок. По крайней мере, его было больше, чеам у покойницы Натальи. На верстаке лежали фрагменты кушетки – по спинке с позолоченной резьбой я бы отнесла ее ко второй половине восемнадцатого века, а завитки в стиле рокайль наводили на мысли об Италии. Был тут и мольберт с начатой картиной. Яркие краски и нерусские желтые физиономии наводили на мысль о Гогене…
А еще был запах…
Его можно было разложить на составляющие. Я выделила струю клея, струю растворителя, струю еще какой-то химии, до боли знакомой…
А вот струя органического происхождения взволновала меня до чрезвычайности. Пихнув мордоворота концом штанги, я обогнула верстак и увидела то, что уже имело прямо мистический смысл, – полусгнившую кучу картофельных очистков.
– Ага-а-а! – заорала я. – Вот тут ты мне, падла, и попался!
И указала пальцем на очистки.
– Пошла вон отсюда, бомжа! – заорал и он. – Влезла, понимаешь, расхозяйничалась! Ща своим позвоню!.. Выкинем на фиг!
Но в его голосе был страх. Кажется, я увидела и унюхала именно то, чего видеть и нюхать посторонние не должны.
– Давай, выкидывай! – позволила я. – Только сперва поделись секретом – кто убрал Наталью Петровско-Разумовскую и Катю Абрикосову! А главное – за что их убрали!
И я стукнула штангой об пол, отчего у соседей внизу раздался грохот с трезвоном. Кажется, у них сорвалась большая хрустальная люстра.
– Да ты пургу гонишь! – взревел мордоворот. – Ни хрена я не знаю! Мало ли, за что их убрали! Пойди докажи, будто я тут что-то знаю!
– И доказывать незачем! Вот! – я развернула штангу и ткнула концом в кучу очистков. – Что? Понял, гад?
– Офонарела, да?! – чуть ли не рыдая, спросил мордоворот.
– Кончай лажу лепить! Нам все давно известно! – брякнула я.
Пусть думает, что я не одна пытаюсь разобраться в этом странном картофельном деле.
– Кому – нам? – естественно, спросил он.
– А ты еще не понял? Тебе еще доказательства нужны? – тут я вспомнила, как наш старый участковый, Сергеич, учил нового, Кольку, и проникновенно добавила: – Ты же видишь, олух, я пришла к тебе по-хорошему, по-человечески, без протокола!
– Ты из ментовки? – без голоса прошептал мордоворот. – Погоди!..
И выскочил из мастерской. Я остолбенела – что он затеял?
Через пару секунд этот козел появился со стодолларовой банкнотой.
– На, держи, этого вам на всех хватит! Ты меня не видела, я тебя не видел!
Конечно, сто долларов – большие деньги, очень большие. В других обстоятельствах я бы взяла их и умелась. Но когда Лягусик в плену, а спасти ее, кроме меня, некому, предлагать даже двести, даже триста долларов – бесполезно!
Нужно было ответить что-то такое, отчего мордоворот бы заткнулся. Я обвела взглядом мастерскую. Тут тоже были кое-какие книги. Я узнала солидное издание по орнаментам семнадцатого и восемнадцатого века, узнала альбом «Лувр», точно такой был у родителей Лягусика…
Стоп! А это что такое?!
На подоконнике лежала книга «Старая Москва», репринтное издание, даже без цветных картинок, только с черно-белыми. Точно такое же, как в квартире у покойницы Натальи!
– Хорошо, – сказала я. – Допустим, сто баксов – за эту кучу дерьма, я ее не видела и не нюхала. А за это – сколько?
И показала на «Старую Москву».
Тут мордоворот рухнул на колени.
– ФСБ! Интерпол! Я знал, что так будет! – заголосил он, ползя ко мне и лупя себя кулаками в грудь. – Это не я! Это они сами все придумали! А мне крошки перепадали! Где сто рублей, где двести! Все обе Катьки огребали, даже Наталье меньше доставалось! Так всегда – кто работает, тому шиш!..
– Сколько тебе лет, убоище? – грозно спросила я.
– Двадцать один…
– Есть шанс. Конечно, в сорок годков трудно начинать с нуля, да еще после зоны… Я могу замолвить генералу словечко – мальчик молоденький, зачем ему пожизненное, что он видел-то, кроме антиквариата, а мы его – на шконки?
– К-куда?.. – пролепетал мордоворот.
– На шконки, – мило улыбнулась я. – Нары так у уголовников называют, кроватка, на которой на зоне спят, такая железная, двухэтажная, в синюю или зеленую краску выкрашена. Тебе мрачновато покажется после Гогена. Тускло там немного, их в бараке штук сто бывает. Вот если бы тебе пожизненное светило, спал бы ты в норе, а там больше двух не селят.
– Где спал?..
– В норе. В камере. Ты еще спроси – с кем спал?
И я нехорошо рассмеялась.
Этому смеху я выучилась еще в детстве. Когда в папашкиной компании назревала драка, обязательно кто-нибудь пускал скрипучий поганенький смешок.
– За что?! – взвыл мордоворот.
Я и не думала, что так легко с ним управлюсь. Честно говоря, всякий раз, читая, как великолепная Яша Квасильева двумя словами размазывает по стенке уркаганов и паханов, я немножко недоумевала. Наконец на очередном заседании нашего фэн-клуба поклонниц Яши Квасильевой я очень осторожно высказала свое недоумение.