Женщины-масонки
Шрифт:
– Вы опасаетесь, что, невзирая на все предосторожности, кто-то догадывается?…
– Нет; моя жертва будет не совсем бесполезной; я погибну, но моя дочь сможет выйти замуж, это правда; только замуж-то она выйдет без приданого.
– Как же так?– спросила маркиза.
– Тут есть одно препятствие, которое я обнаружила за несколько часов до того, как написала вам, и это препятствие роковым образом стоит на пути Анаис к счастью.
– Что же это за препятствие?
– Ее отец на краю пропасти. Он тайком написал нотариусу с целью распродать все наше имущество: он должен шестьдесят тысяч франков. Если он их выплатит,– а я убеждена в этом, ибо наше имущество приблизительно столько и стоит,– у моей дочери на приданое не будет ни одного су, а бедность это тоже своего рода болезнь.
– Несчастная мать!
– Перед лицом такого страшного несчастья мое решение умереть тверже, чем когда бы то ни было. Я пригласила вас, сударыня, чтобы вручить мое завещание, другими словами – чтобы вверить вам судьбу моей несчастной Анаис. Пусть она будет моей наследницей, пусть она станет моей преемницей в нашем Ордене. Будьте ее покровительницей, заклинаю вас!
На глаза госпожи Баливо навернулись слезы.
Маркиза де Пресиньи, казалось, погрузилась в раздумье; она размышляла несколько минут.
Почувствовав, что на руки ее капают слезы, текущие из глаз госпожи Баливо, она сказала:
– Суммы в шестьдесят тысяч франков достаточно для того, чтобы вы были спокойны за будущее вашей дочери?
– Да, сударыня, и я умру с радостью вместо того, чтобы умереть в тоске и тревоге.
– Стало быть, вы не доверяете нашему обществу, коль скоро в таких ужасных обстоятельствах вам не пришла в голову мысль обратиться к нему?
– Как же не доверяю? Ведь именно нашему обществу я обязана и образованием, и замужеством, и приданым! – возразила госпожа Баливо.– Разве могла бы я требовать большего? Ведь наше франкмасонство – это не банк! И потом, как вам известно, я была не слишком полезным членом Ордена, и от меня редко чего-то требовали. Мои скромные услуги Ордену не идут ни в какое сравнение с теми благодеяниями, которые были оказаны мне. Я умру, будучи глубоко ему признательна, но, увы, будучи в неоплатном долгу перед ним.
– В неоплатном долгу? Отнюдь нет! У вас остается звание члена Ордена франкмасонок, а это звание имеет свою цену.
– Цену?– недоверчиво переспросила госпожа Баливо.
– Да, и в доказательство я предлагаю вам продать мне это звание.
– Вам, сударыня?
– Выслушайте меня. Я хотела бы, чтобы в наше общество вступила одна моя родственница. Вместо того, чтобы назначать вашей преемницей вашу дочь, назначьте таковой мою племянницу. Замените в вашем завещании имя мадемуазель Анаис Баливо именем госпожи Амелии Бейль, и я вам дам шестьдесят тысяч франков, которые спасут честь вашего мужа и приданое вашей дочери.
Госпожа Баливо затрепетала от радости.
– Вы говорите это серьезно?
– Не сомневайтесь в этом,– отвечала маркиза, взволнованная не меньше, чем госпожа Баливо.
– Ах, сударыня, в таком случае позвольте мне поблагодарить вас на коленях!
– Так вы согласны?
– Я счастлива.
И она тут же подошла к столику, на котором стояла чернильница и лежала бумага.
– Повторите, пожалуйста, имя вашей племянницы,– сказала она.
Новое завещание, в котором Амелия предназначалась в члены Ордена франкмасонок после смерти госпожи Баливо, было написано и подписано в течение трех минут. Старое завещание было брошено в огонь, уничтоживший его без остатка.
– Вот вам чек на получение денег,– сказала маркиза де Пресиньи.
– Спасибо, сударыня! О, спасибо вам! Я буду вам обязана тем, что умру счастливой!
– Умрете?
– Через неделю ваша племянница станет членом нашего Ордена.
– Не говорите так!– вздрогнув, сказала маркиза.– Вы заставите меня думать, что я помогла совершиться преступлению…
Этим двум женщинам пора было расстаться.
Госпожа Баливо почтительно проводила маркизу до дверей.
Проходя мимо маленькой фиолетовой гостиной, они слышали фразы, которыми обменивались игроки в пикет:
– Тридцать два!
– Идет!
– Семьдесят три!
– Позвольте, сударь!…
Это был пронзительный голос налогового инспектора.
Этот контраст заставил маркизу вздрогнуть; она поспешила распрощаться с госпожой Баливо, и двери домика в Жаре закрылись за нею.
XVIII
ПРИЗРАК ПРОШЛОГО
Многим из тех, кто вступил в брак, известно, что нет на свете высшего счастья, чем счастье первых дней, которые следуют за свадьбой, когда этому счастью сопутствуют красота, ум, честь и богатство. В эту пору человек поднимается до вершин безмятежности, до тех сфер экстаза, которых достигают некоторые персонажи из небылицы Томаса Мура «Любовь Ангелов». Еще одна ступенька – и человек коснется своей мечты, а небосвод разлетится на куски. Чтобы вызвать у людей представление о таком счастье, нужно прибегнуть к самым сладким сравнениям, подобрать самые нежные и самые прекрасные слова; отсюда и возникло выражение «медовый месяц».
Саади, персидский поэт, воспевавший наслаждения, не смог бы подобрать более удачного выражения.
В мягком сиянии этого светила, подобно цветам под лучами солнца, расцветают самые драгоценные качества ума и души. Перед лицом искренности мы вновь становимся искренними; былые насмешки уже не преследуют нас: они скрылись и постепенно исчезли в туманной дали суровой безбрачной жизни. Мы уже не следим за тем, чтобы не сделать мишенью для насмешек порывы нашего воображения. Могучая жизнь, воодушевляющая освященную страсть, пришла на смену жизни жалкой, жизни, сотканной из уступок, тревог, негодования, усталости и – того хуже – равнодушия.
Бесконечное очарование заключается в первых разговорах мужа и жены, в той картине будущего счастья, которую он с готовностью рисует для юной супруги. Познать молодую, заново родившуюся душу, открыть ей двери в настоящую жизнь и в то же время щадить ее иллюзии – это значит снова извлечь для самого себя урок поэтической морали и начать жизнь сначала наилучшим образом. Не правда ли?
Медовый месяц Филиппа Бейля и Амелии, казалось, больше чем какой-либо другой медовый месяц, должен был освещать только счастливые дни. У Амелии были два чувства, господствовавших над всеми остальными: любовь к мужу и восхищение мужем. Ее доверие к нему не имело границ. Он был первым мужчиной, который заставил биться ее сердце, а никакой ореол не представится молодой девушке достойным, чтобы увенчать чело ее первого избранника. Со своей стороны, и Филипп берег свое счастье как человек, знающий, сколь дорого оно стоит; он был предельно внимателен, предельно осторожен, и это свидетельствовало о том, что он глубоко изучил науку любви и познал, как хрупка эта любовь. Филипп был художником супружеской жизни, но художником восторженным и искренним, ибо он – наконец-то! – полюбил, полюбил так, как не любил никогда, полюбил в последний раз и на всю жизнь.
Не проникая так глубоко, как мы, в его заботы, Амелия с восхищением наслаждалась ими; под этим мудрым и нежным покровительством она чувствовала себя в надежном убежище. Каждый раз, когда Филипп бывал вынужден оставить ее одну, он после какого-то разговора с нею искусно затрагивал какую-нибудь тему, чтобы занять ее мысли, чтобы усладить минуты разлуки и чтобы заставить ее поразмышлять.
Читателя не удивит, какое презрение охватило ее, когда на следующий день после свадьбы она получила конверт, пришедший неизвестным путем, с пятью слегка помятыми, слегка пожелтевшими письмами, каждое из которых было подписано Филиппом. Это были то нежные, то насмешливые письма, некогда написанные Филиппом разным женщинам.