Женщины у колодца

Кнут Гамсун

— Я слышал, что мальчика зовут Оле Андреас. Правда это? Мне это трудно верится!

— Ага, ты это слышал? — яростно воскликнул Маттис. — Так, чёрт побери, зачем же ты спрашиваешь? Уж не явился ли ты сюда, в дом, чтобы поразведать что-нибудь? Чего тебе надо?

— Нет, мне, во всяком случае, совершенно безразлично, как зовут ребёнка, — отвечал добродушно Оливер, отчасти даже довольный раздражительностью Маттиса. — Я больше не буду спрашивать тебя об этом...

— Ну, да, когда ты уже узнал это! — прошипел Маттис, фыркнув своим

длинным носом.

После небольшой и хорошо рассчитанной паузы, Оливер сказал так же спокойно, как раньше:

— Ты наверное удивляешься, Маттис, что я пришёл к тебе?

Маттис отвечал утвердительно.

— Я понимаю это, — продолжал Оливер и, вынув два банковских билета, прибавил: — Что стоили двери, которые ты сделал тогда для меня?

— Двери?

— Те, которые ты мне оставил? Я хочу заплатить за них. Прошло довольно много времени, но я не мог раньше.

Маттис пришёл в сильнейшее замешательство и мог только проговорить:

— Спешить нечего.

— Но я не могу же требовать, чтобы ты ждал до скончания мира!

— Двери? Нет, тут торопиться не к чему. Ты пришёл ради дверей?

Оливер отвечал с видом собственного достоинства:

— Видишь ли, Маттис, ты тогда не прислал мне счёт и это отчасти оправдывает мою неисправность. Но теперь на счёт цены не беспокойся. Я заплачу каждый грош. И если что-нибудь между нами было, то я хотел бы это исправить теперь.

Маттис пробормотал, что вина, может быть, была с обеих сторон. Он уже раскаивался в своей вспыльчивости и поэтому обратился к Оливеру со словами:

— Не хочешь ли сесть на стул?

Однако, сдержанность ещё не покинула его. Посещение Оливера вообще стесняло его и потому он обращался преимущественно только к ребёнку.

— Да, ребёнку тут, у тебя, хорошо, — сказал Оливер. — Это для него счастье. Ну, я должен сказать, что Марен всё же заслуживает помощи. Она вовсе не плохо сложена.

— Ну!

— Вовсе не плохо. И когда два года тому назад у неё родился ребёнок, то ведь она ещё не была так стара, как теперь. Поэтому, мы не должны так уж удивляться этому.

— Нет, ты не должен засовывать часы в рот! — сказал Маттис ребёнку и затем снова обратился к Оливеру: — Что касается этого, то тут не всегда дело в возрасте, а скорее в том, что у них постоянно раздуваются ноздри.

— Ха-ха-ха! Ты это понимаешь, Маттис! Да, что я хотел сказать? У него, как я вижу, карие глаза?

Никакого ответа.

— Карие глаза — это хорошие глаза, — продолжал Оливер. — У меня самого голубые глаза и они мне хорошо служат. Но почти у всех моих детей глаза карие, как будто я должен был иметь детей только с карими глазами.

Маттис всё ещё не высказывал никакого обвинения, но не делал и никаких замечаний по этому поводу. Он только возразил Оливеру:

— У его матери карие глаза. Но вообще ты не должен говорить это при ребёнке. Он ведь понимает.

— Он не понимает этого.

— Он? Да ты ни о чём не можешь

говорить, чтобы он не понял! Он всё понимает! Если ты говоришь: двери, то он смотрит на дверь. А если ты начнёшь напевать песенку за верстаком, то он сейчас же поймёт, что это относится к нему.

— У моих детей было то же самое, — сказал Оливер.

— Это просто невероятно, — продолжал столяр. — Я должен остерегаться, чтобы он не выучился читать газету с начала до конца, только слушая, как я читаю. Прочесть вечернюю молитву, сложив свои ручонки, ровно ничего не значит для него!

— Совсем так, как у моих детей! — возразил Оливер.

— Нет, такого другого ребёнка, как этот, на свете нет! — решительно объявил Маттис.

— Во всяком случае, это счастье для ребёнка, что он находится у тебя в доме, — повторил Оливер.

Вообще Оливер был разочарован.Разговор ровно ни к чему не приводит и ему постоянно надо возвращаться назад, к исходному пункту.

— Ах, да, что я ещё хотел сказать? Я такой забывчивый. Вот я сижу здесь, перед тобой, с деньгами в руке, как ты видишь, и мне приходит в голову следующее: ребёнок теперь у тебя, ты к нему привязался, а что, если в один прекрасный день явится его отец и потребует...

— Ты хочешь придти с ним сюда? — резко перебил его столяр.

— Я? С его отцом? Откуда же я его возьму? Ведь я только калека.

— О, от тебя всего можно ждать! — сказал Маттис.

— Я не хочу выставлять себя в лучшем свете, чем я есть в действительности. О, далеко нет! — возразил Оливер, улыбаясь. — Но теперь мы не будем об этом говорить. Однако, может ведь наступить такой день, когда ребёнок уже не будет больше у тебя...

— Ну, пусть-ка сюда придут и попробуют взять его у меня! Пусть попробуют! — грозно проговорил Маттис.

— Я хочу сказать, что в один прекрасный день ты женишься, так куда же тогда денется ребёнок?

— Куда? — вскричал в негодовании столяр. — Ты думаешь, я выброшу его за дверь? Нет, он останется здесь, я ручаюсь за это!

— А если придёт отец...

— Чего ты пристал всё с одним и тем же, всё долбишь одно и то же? Что ты хочешь знать, чёрт тебя возьми? Боишься ли ты чего-нибудь, трусишь ли за собственную шкуру? Сидишь тут и ведёшь грязные речи. Я ничего не хочу больше слушать!

Оливеру с трудом удалось вставить слово:

— Я не говорю никаких грязных речей! Я сижу тут, держу в руках твои деньги, два банковских билета...

— Слыхано ли что-нибудь подобное? — прервал его Маттис. — Сидишь тут с невинным видом и говоришь гадости! Деньги? Какое отношение имеют деньги? О! — вдруг вскричал он, как будто только что сообразив, в чём дело. Весь бледный от гнева, он встал, держа на руках ребёнка, и дрожащим голосом проговорил: — Спрячь свои деньги и убирайся!

Оливер, не желая ссориться, тоже встал и, ковыляя, направился к дверям, но он вызвал ещё большее возмущение столяра, сказав на прощанье: