Женщины у колодца
Шрифт:
Петра всё меньше и меньше понимала его, и наконец у неё явилось сомнение, в своём ли он уме? Она вернула его к действительности, сказав ему:
— Ты всё только поёшь!
— Что такое?
— Ты только распеваешь, говорю я.
— Распеваю? Мне просто вспомнилось! Нет, я не пою.
— Да, продолжай дальше. У некоторых людей это сидит в голове.
Но что же сделал Оливер? Он вдруг встал и схватил её, точно обезьяна, подражая движениям людей и протягивал к ней две непривыкшие руки, обнимающие её. Он представлялся, как будто не может устоять против её очарования, против её чувственной прелести, и даже
Петре было трудно удержаться, чтобы не сплюнуть, глядя на него. Она была здоровая натура, и вид морского студня на краю моста вызывал у ней дрожь отвращения. Однако, желая всё-таки сгладить впечатление, она сказала, как будто сама про себя и не глядя на него:
— Если б я только могла понять, что ты нашёл в Марен Сальт?
— Молчи! — ответил он вялым голосом. — Я этого не делал, слышишь!
— Ты знаешь сам, что ты сделал.
— Да, здравствуйте пожалуйста! Верь этому, если хочешь. Я об этом не забочусь.
— Нет, разумеется, — возразила Петра с видом мученицы. — Ты мужчина в доме, и мы, остальные, не имеем права говорить что-нибудь о твоём поведении.
— Ну, я всё-таки не такой тиран.
— Обо мне ты, во всяком случае, не заботишься, — сказала она.
Он опять стал прежним Оливером и довольно находчиво спросил её:
— А кто же это позаботился о тебе?
Ответа он не получил, да и не желал его получить. Но Петра всё-таки не осталась в долгу.
— Если б я принадлежала к тем, которые хотят, то ты бы увидал тогда, — сказала она. — Но я не такова. И я не так любопытна и не стараюсь выведать, что ты делаешь. А Марен Сальт по крайней мере шестьдесят лет, так ты бери её!
Петра, следовательно, не хотела отказаться от этой нелепой идеи, и поэтому Оливер тоже не стал больше противоречить ей. Она предоставила ему верить, что он находится у неё под подозрением. Это подозрение, конечно, не повредит ему, и если он сумеет хорошо использовать его, то это даже принесёт ему выгоду.
— Да, да, — сказал он, полусоглашаясь с нею — Разумеется я тоже могу иметь свои недостатки и я не знаю человека, который не имел бы своих недостатков, своих увлечений и страстей.
Просто удивительно, как легко Петра согласилась с ним, и после того они уже больше не спорили. Тон их разговора принял лёгкий, фривольный характер. Допрос, которому он хотел подвергнуть Петру по поводу её беременности, так и не состоялся. Оливер зашёл дальше в этом направлении и высказал ей удивление по поводу её чертовской плодовитости. Ей уже за сорок, а она всё такая же бешеная.
— Ну, — сказала она полушутливо, — что же, теперь я опять стала хорошей?
— Ты? — воскликнул он. — Такой, как ты, нет другой на свете! И я должен сказать, что это заложено в тебе и я тебе воздаю хвалу. Да, скажу по правде, тебе не надо было открывать назначение твоего пола, ты его чувствовала сама.
XXVII
На
— Маттис в самом деле говорил это?
— Что?
— Да что я отец ребёнка?
— Ведь я же говорила тебе.
— Не понимаю, откуда он взял это?
Петра подбоченилась и, вызывающе взглянув на него, сказала:
— Ну, конечно, ты тут не при чём! Но только Марен знает лучше.
— Разве и Марен говорит это?
— Во всяком случае, она назвала ребёнка твоим именем.
— Как же его зовут?
— Оле Андреас.
Немного погодя, Петра сказала:
— Маттис имеет, следовательно, достаточные основания говорить то, что он говорил.
Оливер задумался. «Но как я мог это сделать?» — размышлял он и выйдя из дома, отправился к Маттису, чтобы получить от него разъяснения.
Было воскресное утро и он застал Маттиса полуодетого в кухне. Ребёнок был у него, так как Марен Сальт ушла в церковь. Он с удивлением взглянул на Оливера, который, ковыляя, вошёл к нему.
— Здравствуй!
— Здравствуй!
Оба молчали. Маттис не предложил стул Оливеру и тот должен был присесть на деревянный ящик. Затем они перебросились несколькими словами о погоде, о том, что внезапно наступили холода. Маттис был не разговорчив и лишь заговаривал с ребёнком, который сидел на полу, возле него.
— Он вырос, — заметил Оливер.
— Да, он растёт, — отвечал Маттис.
— Сколько ему лет? Ага, у него уже есть зубы! Как же его зовут?
Глаза столяра гневно сверкнули.
— Это всё равно, — сказал он. — Здесь он называется просто ребёнком.
— Я только так спросил. Меня ведь это не касается.
Мать дала ему не хорошее имя, но, вероятно, она сделала это с намерением. Но так как столяр был явно враждебно настроен и заставить его высказаться определённо было трудно, то Оливер заговорил сам:
— А на кого похож мальчуган? — спросил он.
— На мать, — коротко ответил Маттис.
— Ну, конечно, на мать. А на отца не похож?
— О ком ты говоришь? Может быть, ты знаешь отца? — вскричал раздражённый Маттис.
Оливер добродушно засмеялся. Но он должен был защитить себя и потому сказал:
— Ты всё такой же, Маттис! Если и я тоже чувствую себя таким же невинным!
— Это все говорят обыкновенно, когда дело становится серьёзным.
— Что ты хочешь сказать этим?
— Что хочу сказать? А то, что все всегда отрицают, и кто больше всех виноват, тот отрицает, может быть, сильнее всех. Я ничего другого не видал в жизни. Они прибегают к подкупу, дают деньги, только бы люди молчали.
Оливер вполне соглашается с этим. Он жалеет матерей, жалеет и детей.
— Бедные дети! — говорит он.
— Да, все они это говорят, — возражает Маттис, сажая к себе на колени ребёнка. — Твоя мать оставила тебя здесь одного! — обращается он к нему. — Да, ты смотришь на двери? Но она не придёт ещё целый час. Очень ей нужно! Вот тебе мои часы, играй с ними!
Оливер сидел молча, погружённый в собственные мысли. Он нащупал рукой свой внутренний карман и потихоньку, осторожно, вытащил два банковских билета из пачки. Украдкой посмотрев, подходящая ли сумма, он несколько времени сидел не шевелясь. Но так как Маттис, по-видимому, не намеревался высказаться яснее, то Оливер снова заговорил: