Женские праздники (сборник)
Шрифт:
Огородников, так ничего и не сказав, положил трубку. Глупо. Что за детские игры. Выкурил сигарету, немного успокоился. Снова набрал номер.
– Корнеев слушает.
– Огородников переводит.
Интересно, сколько лет они разыгрывают этот телефонный дебют?
– Олег, это ты сейчас звонил?
– Нет, – соврал он. – Ты можешь послать к офтальмологам Буравского? Вместо меня?
– Что, опять? – в голосе шефа появилась искренняя озабоченность, и это окончательно выбило Огородникова из колеи.
– Да, – с трудом выдавил он из себя.
– Э, да ты совсем раскис. Ладно, посиди дома. Что тебе сейчас нужно, так это покой.
– Ага, вечный.
Шеф хмыкнул.
– Вечный не обещаю, но отдельную палату Раскин тебе обеспечит. Недельки на две, годится? Тишина, сосны. Раскин тебя не то что на ноги, на уши, если надо, поставит. Когда я его…
– Значит, договорились. Переводил Огородников.
– Наслаждался Корнеев.
Отбой.
– Будем молчать?
Тягучий, слегка гнусавый голос – будто заложен нос. И рассматривает тебя без зазрения совести так, словно ты вошь под микроскопом. А самому и сорока, наверно, не будет. И это – врач! Даже надеть халат не удосужился. В Огородникове нарастала неприязнь к человеку, встречи с которым он ждал, можно сказать, как свидания с Господом Богом.
– Олег Борисович, мне жалко моего времени.
– А мне моих денег.
Раскин не только не обиделся на грубость, наоборот, она его развеселила. Смех у него, впрочем, оказался не более приятным, чем голос.
– Да, на аппетит не жалуемся. Но
– Я ожидал увидеть врача.
– А, вы об этом, – Раскин небрежно показал на свой костюм, сшитый, кстати, безупречно. – Ну, во-первых, мой рабочий день закончен. А во-вторых… будь я в халате, вы бы чувствовали себя моим пациентом, то есть больным человеком.
Огородников впервые посмотрел на него без откровенной враждебности.
– А я, признаться, твердо рассчитываю к концу нашего разговора доказать вам, что вы здоровы.
– Если это одна из ваших психиатрических уловок, то вы явно переоцениваете ее эффективность.
Раскин расхохотался.
– А вам палец в рот не клади. Но – к делу. Ну так что, сами расскажете, что привело вас сюда, или предпочитаете, чтобы это сделал я?
– Любопытно будет послушать, – Огородников отказывался поддерживать шутливый тон, взятый собеседником.
– Если начну врать, остановите. Профессия: переводчик-синхронист. Международные конгрессы, научные симпозиумы. И везде нарасхват – ас! Ощущение своей незаменимости породило комплекс полноценности, подогреваемый регулярными приглашениями на кинофестиваль. Как приятно – входишь в зал, «театр уж полон, ложи блещут», завсегдатаи перешептываются: «Кто будет переводить?» – «Огородников. Классно чувак работает». А ты аккуратно так вешаешь пиджачок на кресло, надеваешь наушники и, потомив еще немного публику, – что, невтерпеж? – нажимаешь наконец на тумблер: «Можно начинать»… Ну, само собой, престиж, деньги, связи. Жена… жена, убаюканная годами благополучия, ищет острых ощущений на стороне… и находит. Достаточно умна, чтобы это не афишировать, однако не настолько осторожна, чтобы ни разу не попасться. Так, сын…
– Дочь.
– Спасибо за уточнение. Итак, дочь. Груба, ленива, невоспитанна. Приводит домой целый кагал таких же выродков… извините.
– Извиняю.
– До одури слушают бред, который они называют «новой волной», наверняка пьют, а может, занимаются чем-то и похлеще, но этого уже родители знать не могут, потому что детишки «секут момент» и вовремя запираются. Хватит?
Огородников подавленно молчал.
– Вы меня не прервали, из чего я заключаю, что нарисованная картина не слишком отличается от действительности.
– Успели завести досье, – усмехнулся Огородников.
– Зачем. Вполне хватило анкетных данных, сообщенных нашим общим знакомым. Он, кстати, весьма высокого о вас мнения.
– А кинофестиваль?
– Был на американском боевике, который вы переводили. У меня хорошая зрительная память.
– А жена? Дочь?
– По накату.
– Как вы сказали?
– Вы никогда не задумывались, почему цыганки, вторгаясь в нашу судьбу, чувствуют себя в ней как рыбы в воде?
– Я, знаете, не привык обращаться к их услугам.
– И правильно. Если уж позволять себя обобрать, так не какой-нибудь грязной старухе, а интеллигентному человеку с университетским дипломом.
Раскин снова захохотал, но почему-то на этот раз Огородникова не покоробило. Чем-то этот тип подкупал. Обезоруживающей своей наглостью, что ли.
– Между прочим, могли бы и улыбнуться, – продолжал весельчак доктор. – Ну да бог с вами. Ладно, раскрою карты. Я вам рассказал свою собственную жизнь.
Огородников не сумел скрыть изумления.
Раскин понаслаждался произведенным эффектом.
– Разумеется, с поправкой на профессию. Ну и там дочь, сын… Что это вы на меня так смотрите? Или были убеждены, что только вы выкладываетесь на работе и только вам может изменять женка? Увы, увы. – Он развел свои мощные ручищи, как борец, изготовившийся для захвата противника. – А теперь слушайте: все, что я сейчас тут нарисовал, чушь собачья. Плюнуть и растереть. Будем считать, я вас немного развлек. Как умел. А вот теперь я вас внимательно слушаю.
И вдруг у Огородникова вырвалось – детская обида, крик души:
– Хоть раз в жизни, когда твой муж уже мылит веревку, можно не мозолить глаза этой яичной маской?! Нет, вы мне ответьте – можно?
Что ест утром человек, твердо решивший свести счеты с жизнью? Огородников ел классический завтрак женатого холостяка: яичницу, консервы и хлеб, прихлебывая кофе из своей чашки.
В его семье, этом тройственном союзе, собственность каждого союзника была неприкосновенна: своя чашка, своя комната, своя жизнь.
Вера, в каком-то бесформенном, до полу бурнусе, с обезображенным яичной маской лицом, сидела враскорячку за кухонным столом, ближе к окну, то есть к свету, и покрывала лаком свои длинные холеные ногти. Огородников зарылся в газету (мыслимое ли дело, на пороге небытия интересоваться текущими новостями?), чтобы только не видеть это яичное паскудство, но оно – вот ведь зараза – словно притягивало к себе взгляд.
Из дальней комнаты громыхнула «железная» музыка.
– А вот и мы, – обрадовалась Вера, просушивая ногти. – А я уж хотела идти ее будить.
– Там есть кому будить, – Огородников подчеркнуто не вылезал из газеты.
– Есть? Кто? – И тут же, забыв о своем вопросе: – Я все-таки возьму, пожалуй, этот комбинезон. Тинка сдохнет. – Мельком глянула на часы, бросилась в ванную.
Из комнаты дочери высунулась патлатая голова, мгновенно оценила рубежи, занятые неприятелем, и тотчас скрылась.
Огородников, читая, все больше мрачнел.
Вера вернулась с нормальным, и даже со знаком качества, лицом и принялась за марафет. Это было высокое искусство, и когда-то Огородников мог бесконечно смотреть, как жена «выводит глаз», как кладет тон, как она медленно и чувственно расчесывает свои прямые, до белизны вытравленные волосы. Сейчас его все раздражало. Особенно эти ее «незаметные» приглядки за временем при отхлебывании кофейка.
– Успеешь, – со значением сказал он.
– А-а, – протянула она нечто вроде согласия, облизывая в этот момент губную помаду.
– Странно, – произнес он после большой паузы.
Вера что-то искала в косметичке, бормоча под нос:
– Ну вот… когда торопишься… черт…
– Странно, – повторил он, – о душе, наверно, сейчас бы надо, а я… ем вот… и ничего.
– Там пельмени… кажется, есть еще. Я сегодня поздно… опять приехали… от «Нины Риччи». – Вера занималась макияжем.
Он усмехнулся.
– Боюсь, что ужин мне не понадобится… Тоже неплохо. – Это уже относилось к газете. – Джоконда, оказывается, это сам Леонардо. Автопортрет. Когда будешь снимать мою посмертную маску, я тоже постараюсь улыбаться. Позагадочнее. По-вашему, это Огородников? Олег Борисович? Дурачки вы, дурачки. Неужто не узнали? Ну думайте, думайте. Авось, через четыреста лет до чего-нибудь додумаетесь.
Рок-мальчики в комнате дочери вдруг взвыли отчаянно, и сразу, как факир с плащом, выскочила дочь с простыней, загородила весь коридор и давай, бесстыжая, трясти несвежими пеленами.
– Что за дурацкая манера! – заорала мать, пытаясь перекричать музыку. – Клопов ты, что ли, вытря…
Хлопнула входная дверь.
– Ни ей спасибо, ни нам до свидания, – ни к кому не обращаясь, прокомментировал отец.
– Ты слышала? – орала Вера.
– Что? – орала дочь.
– Дверь! – орала мать.
– Че-во? – дочь, с простынкой на пару, уединилась в ванной.
– Ты этот op можешь приглушить хоть немного? – закричала ей вдогонку мать, ни на секунду не прервав художественный процесс.
– Че-во? – донеслось из ванной.
– «Металл» этот свой! – еще громче заорала Вера.
– Это когда-нибудь кончится? – Огородников в сердцах скомкал газету.
Вера поняла вопрос по-своему.
– Это возрастное…
– Скоро, не скоро, мне это как-то до лампочки. Водите кого хотите, развлекайтесь как хотите. До лам-поч-ки.
Из ванной вышла Валентина, по-семейному Тина, пятнадцатилетняя девица «в протесте» – одета и размалевана весьма своеобразно, а двигается так, будто за ней, как на привязи, едет кинокамера.
Тина заглянула на кухню, отпила прямо из кофейника и двинулась к выходу.
– Ты вот так идешь в школу? – Вера изобразила на лице удивление.
Она, кстати, никогда не удивлялась, не досадовала, не приходила в ярость. Она как бы только фиксировала различные состояния. Может быть, по этой причине ее лицо казалось странно оживленным, в постоянной смене эмоциональных масок.
– Как «так»? – дочь развернулась к свету, давая возможность всем зрителям, видимым и невидимым, оценить выигрышный кадр.
– Вот так, без ничего? – Вера показала на ее обтянутую грудь. – Раскрашенная, как… как не знаю кто?
– Ты, что ли, лучше?
– Сгинь уже, – вмешался отец. – И заткни наконец глотку твоим припадочным.
– И ни в какую не в школу, а на повторный массаж. Выгонять головастика. Я тебе говорила.
Вера изобразила на лице гнев, но тут же его сменило выражение брезгливого равнодушия.
– Опять за свое?
– Или, по-твоему, если принимают на дому, – откровенно насмешничала дочь, – то товарный вид не так важен?
Вера бегло глянула в окно и, отмахнувшись от дочери, заторопилась.
Тина покинула поле боя с видом победительницы. Перед тем как насовсем уйти, она выключила магнитофон и заперла дверь в свою комнату.
– Возрастное, – поставила окончательный диагноз Вера, меча в сумочку кучу бесполезных, но таких необходимых безделиц.
Огородников положил на стол ключи от машины.
– Возьми. Опоздаешь.
– А ты?
Он передернул плечами.
Этот великодушный жест застал Веру врасплох, но она быстро нашлась:
– Я вчера прилично выпила, стоит ли рисковать. Поймаю такси.
Он молча спрятал ключи. Вера мимоходом чмокнула его в ухо, он поморщился. Уже в дверях бросила:
– Жди меня, и я вернусь, только очень жди!
Он подошел к окну.
Вот его красавица жена вышла из подъезда, помахала кому-то рукой, пересекла улицу, свернула в проулок. Сейчас обзор закрывал автобус. Потом автобус отошел от остановки, и он увидел, как его жена садится в машину к мужчине, который явно выговаривает ей за опоздание. Машина отъехала.И вот он мчал по загородному шоссе и не столько пел, сколько отпевал себя и эту бессмысленную череду завтраков, обедов и ужинов, деловых встреч и дружеских вечеринок, эту семейную тягомотину без начала и конца, этот поток слов, которые он повторял за другими, как попугай, вот уже два десятилетия, эту однообразную сменяемость дня и ночи, – все то, что одни доморощенные философы называют «се ля ви», другие просто «жизнь», а третьи еще как-то, четвертые же вообще никак не называют, потому что перешли в другое измерение, еще более загадочное, коему и название-то подыскать пока не удается.
Он был с приветом, вот вам крест.
Так нам сказала миссис Грин,
а ей ли не знать —
она жила над ним.
Он был с приветом – вот ее слова.
Он был с приветом и давно.
Он жил один как перст
в целом мире,
в четырех стенах,
в самом себе —
ведь он с приветом был.
Он избегал всегда людей.
Он или молчал или был с ними груб,
и они в ответ платили тем же,
он был не такой, как все,
он был с приветом, что с него возьмешь!
Он умер в тот четверг.
Он задраил окна и газ открыл,
он зажмурил глаза,
чтоб не видеть вовек
эти лица пустые
и четыре стены.
Миссис Грин говорит,
у него где-то брат есть —
его бы надо известить.
Все разошлись поспешно.
«Отмучился, сердечный…»
«А что, он, говорят, с приветом был?»
И снова кабинет доктора Раскина.
– Я вам так скажу, Олег Борисович: с юмором у вас туговато.
– Ну еще бы. Дочь-школьница показывает родителям фокус – вот кто-то у меня ночью был, и вот его уже нет. Все смеются.
– А что? Простынкой перед своими предками – торро, торро – как перед быками… а в это время главный бычок линяет. Под Бизе – Щедрина, оправленных в «металл». Согласитесь, в этом что-то есть.
– Есть. Могу даже сказать, как это называется.
– Не сомневаюсь. Но мы с вами не составители энциклопедии молодежных нравов, чтобы подыскивать научные определения. Говорят, красота в глазах смотрящего. Но разве одна только красота? Разве все отцы суют голову в духовку лишь потому, что их дочери способны уступить половину кровати своему ближнему? Корень всему – вы, не она. Можно на солнце видеть одни пятна, а можно в пятне разглядеть солнце.
– Слова, слова. Всю жизнь играем словами.
– Лучше смерть? Докажите. Необязательно, кстати, на словах, найдите аргумент более убедительный. Только пусть это будет не яичная маска на лице вашей жены. Яичная маска, извините, меня не убеждает.Все вышло как нельзя удачнее. Огородников попал на редакционное чаепитие, а в дипломате у него лежала куча редких лакомств, все больше в импортной упаковке. Он извлекал их, как заезжий фокусник, под восхищенный ропот дам. Он был неотразим и сознавал это.
Его принимали как знаменитость, только что с ложечки не кормили.
– А мы на днях видели вас в программе «Время», – щебетала одна.
– А на дипломатических обедах тексты речей вам заранее дают или вы сходу переводите? – льнула к нему другая.
– А правда, что по смертности синхронные переводчики стоят на втором месте? – ахала третья.
Он устало улыбался – о, эта его усталая улыбка! – что было красноречивее любого ответа.
– Извините, Олег Борисович, что спрашиваю, но, как говорится, принесли?
– Принес, принес. – Огородников похлопал по дипломату. – И второй экземпляр, и третий.
– Прекрасно, – одобрила завредакцией. – Сроки поджимают, одна надежда на вас.
Он не успел рта раскрыть, как в воздухе запахло сладким ладаном:– Могу себе представить, какой это перевод!
– Хоть завтра в типографию.
– Квинн, знаете, моя слабость. Я собрала все, что у нас выходило. Даже этот рассказ, помните? Про собаку Хемингуэя, которая лаяла столько раз, сколько он выпивал рюмок. А эта вещь тоже о духовной драме художника?
– Д-да. В известном смысле. Книга о… об этом хорошо сказал сам Квинн в дарственной надписи… вот, можете посмотреть, – он протянул книгу, которая, как реликвия, пошла гулять по рукам.
– Чур, я читаю перевод первая! После, разумеется, Киры Викторовны, – горячая поклонница Квинна одарила заведующую редакцией лучезарной улыбкой.
– Я следующая!
– Я – за Светланой!
– Девочки, девочки, – барственно вмешалась заведующая. – Сначала, согласно инструкции, читает ведущий редактор. А где, кстати, Ольга Михайловна? Что-то я ее, как говорится, не вижу.
– Она в библиотеке. Я ее потороплю, – вызвался кто-то.
– Нет-нет, зачем же, – попробовал протестовать Огородников, но дама уже набирала номер.
– Будьте добры Ковалеву… Ольга Михайловна, к вам автор. – Выслушав встречный вопрос, дама выразительно посмотрела на Огородникова. – Еще какой!
Все истолковали это однозначно и обменялись взглядами с многослойным подтекстом.
– Олег Борисович, я слышала, вы жили в Харбине?
– Правда? Ой, расскажите, Олег Борисович!
– Ну что вам рассказать, даже не знаю. Там многое, даже внешне, иначе, чем у нас. В Китае, например, вы не увидите на улице или в общественном транспорте целующихся. Китайцы считают, что целоваться неприлично.
– Вот так, девочки! – вырвалось у одной из дам лет пятидесяти.
– Даже на свадьбе? – недоверчиво спросил кто-то.
– На свадьбе подвешивают яблоко на ниточке, и молодые должны укусить его с двух сторон. Неожиданно человек дергает за ниточку, и молодые сталкиваются лбами. По-нашему – «горько».
– Ну, это не то…
В комнату вошла девушка лет двадцати пяти.
– А вот и Ольга Михайловна, красавица наша.
Огородников с улыбкой поднялся навстречу:
– Прекрасна, как ангел небесный…