Жернова. 1918–1953. Книга десятая. Выстоять и победить
Шрифт:
Вскоре выбрались из лесу на чистое. Пятнистая змея колонны вилась среди глубоких снегов. Над головой проносились наши штурмовики и истребители, вспухали дымные трассы реактивных снарядов.
Алексей Петрович шагал вместе со всеми по рыхлому снегу, шагал тяжело и тупо, до конца не веря, что они скоро придут к своим. И не только потому, что там, куда они шли, клубились дымы, выло и стонало, трещало и гудело. Ему казалось, что они подвигаются в пасть чудовища, из которой уже не вырваться.
– Подтяни-ись! – время от времени катилась по колонне команда, заглушаемая шорохом поземки и скрипом снега под сотнями и сотнями валенок и сапог. Но никто не спешил подтягиваться, точно эта команда относилась не к ним или вообще звучала исключительно потому, что командиры не могут
– Мужики, – донесся до него чей-то знакомый хрипловатый голос. – Возьмите к себе товарища командира. Контузия у него. Не дойдет.
– Да куда брать-то? – прохрипело в ответ.
– Да вот сюда, с краешку. Посуньтесь маленько…
«Это обо мне», – подумал Алексей Петрович равнодушно.
И тут же его под мышки и под коленки подхватили чьи-то руки и осторожно положили на что-то жесткое. И наступило ощущение долгожданного блаженства, в которое он и погрузился до самого дна.
Очнулся Алексей Петрович и не поверил тишине, которая окутывала его со всех сторон. Однако он точно знал, что эта тишина ему не грезится, что она существует на самом деле. Он тихонько пошевелился и тут же услыхал грубый женский голос, который подтвердил его возвращение к жизни:
– Да, глубокий обморок. Ничего страшного. Давление пониженное, но пульс нормальный. Дайте ему еще нашатыря понюхать, потрите виски… Приходит в себя? Ну вот и хорошо.
Алексей Петрович открыл глаза и увидел над собой что-то белое. Это что-то шевелилось. Затем в нос ударил резкий запах нашатыря – и все сразу же прояснилось: низкие темные потолки, девичье лицо в кудряшках из-под белой косынки, стоны и кашель со всех сторон.
– Где я? – спросил Алексей Петрович, не узнавая своего голоса.
– В медсанбате, – пропищал удивительно тоненький голосок. – Вы лежите! Лежите! Я вам сейчас дам горяченького попить. А потом вас отправят в госпиталь.
– Я ранен?
– Нет, вы контужены…
– Как, опять?
– Не знаю, товарищ командир. Вас только что привезли. Вам вредно говорить.
– Из окружения… вышли… все? – Говорить, действительно, было тяжело: не хватало воздуха.
– Да-да! То есть, я не знаю. Вы отдыхайте, не разговаривайте. Я вам сейчас бульон принесу…
– Бульон? Удиви-тель-но, – прошептал Алексей Петрович, с трудом веря, что все самое худшее осталось позади.
– Ваш «Гейне» хорошо поработал, – сказал Сталин генералу Судоплатову. – Мы наградили его орденом Красного знамени. Думаю, он достоин этой награды.
– За эту же самую работу немцы тоже его наградили, товарищ Сталин.
– И чем же?
– «Железным крестом».
– Передайте товарищу «Гейне» мои поздравления с обеими наградами. Уверен, что это не последние его награды. А перед вами стоят новые и несколько необычные задачи. Нам нужно знать как можно больше о том, как в Америке идут дела с изготовлением атомной бомбы. И не только в принципе, а как можно подробнее. Надо помочь нашим ученым ускорить процесс изготовления советской атомной бомбы. Мы слишком поздно начали. У нас не остается другого способа, как воспользоваться их достижениями. Товарищ Берия считает, что вы справитесь с этой задачей. Когда у вас появится согласованный детальный план работы в этом направлении, встретимся еще раз и обсудим.
– Слушаюсь, товарищ Сталин, – произнес генерал, повернулся и пошел к двери.
Сталин проводил его фигуру долгим взглядом, вдруг ощутив, что мир с этого мгновения повернул на новую, еще неизвестную человечеству дорогу, и никто не может знать, куда она приведет.
Глава 19
Лето всегда почему-то бывает ужасно коротким: только станет тепло, только трава зазеленеет, только появится земляника, за ней малина и грибы, потом клюква и орехи – и уж никакого лета нету, а есть дождь, ветер, серые облака.
Нынешнее лето – первое лето в Третьяковке – оказалось еще короче, потому что я долго болел после того, как еще весной меня лягнул копытом Бодя, и все это время не выходил на улицу. А пока я болел, наши войска, как говорил папа, опять начали отступать и доотступались до самой Волги, про которую поется в песнях, что она, «Волга-Волга – мать родная, Волга русская река». А еще папа говорил, что генералы у нас ни к черту, воевать совсем не умеют, что если так дело пойдет и дальше, то не только до самой Волги фрицы дойдут, но и до самого Урала. То есть да нашей Третьяковки. Даже и до какого-то Баку, где водится нефть, который находится на Кавказе, где когда-то отдыхал папа. Было это очень давно, когда я был совсем маленьким и ничего не понимал, мы жили в Ленинграде, где всего было вволю. И мама, вспоминая Ленинград, где мы так хорошо жили, вздыхала и говорила: «И когда это только кончится!» То есть про наше отступление и наступление немецких гитлеров.
Время от времени к нам домой приезжал дядя-фельдшер, такой старый, такой седой и бородатый, что я сперва его боялся, но он оказался очень добрым. Он варил какую-то траву в нашем чугунке, потом вынимал это траву и клал мне на грудь и спину, обматывал меня тряпками и заворачивал в тулуп. Трава была такой горячей, что я еле терпел. Но проходило немного времени, и становилось так тепло, и так легко дышалось, что мне всякий раз казалось, что я уже поправился и могу не только ходить, но и бегать. Да только болезнь через какое-то время возвращалась назад, я кашлял, в груди у меня сипело, свистело и хлюпало, а дышать становилось все больней и больней. Но потом дышать вдруг стало легче, я начал поправляться и поправился, а впервые вышел из дому только тогда, когда полетели по ветру желтые листья, журавли на нашем лугу начали собираться в стаю и курлыкать, над ними летали другие журавли с других лугов и озер, которые в дальних странах. Потом полетели лебеди и утки, еще какие-то птицы, некоторые мальчишки пошли в школу, которая в Борисове, во двор не выйдешь, потому что холодно и мокро, а обуви никакой, то есть ботинки есть, но худые, а из пальтишка своего я вырос, а другого нету и взять неоткуда.
– И в чем он в школу пойдет на следующий год? – спросила мама у нас у всех сразу. – Ума не приложу.
А папа ответил:
– Что-нибудь придумаем.
И папа придумал.
Теперь он каждый вечер сидит возле керосиновой лампы, сучит дратву, соединяет ее со щетиной и чинит нашу обувь. Я сижу с другой стороны и читаю сказки. Но не про то, как мужик двух генералов прокормил, а про всякое другое.
Сказка про двух генералов, которых прокормил мужик, которую сочинил бородатый Салтыков-Щедрин, оказалась скучной и не интересной. Я еле-еле дочитал ее до самого конца и больше сказок в библиотеке не брал. Зато про Павку Корчагина читать было интересно, поэтому я читал книжку про него долго, чтобы она долго же не кончалась. Мне очень хотелось стать таким же, как Павка: сыпать махру в квашню какому-нибудь попу, освобождать Жухрая, воровать у немецкого офицера револьвер, скакать на боевом коне, рубить немцев настоящей шашкой и строить железную дорогу. Мне только совсем не хотелось водиться со всякими тетками и девчонками, потому что они писклявые и дразнючие.