Жернова. 1918–1953. Книга десятая. Выстоять и победить
Шрифт:
Когда в избе все стихает, я лежу с открытыми глазами и думаю о том, что я уже вырос и воюю с белыми и гитлерами вместе с Павкой. Или вместе с Зоей Космодемьянской поджигаю немецкие дома и конюшни, но не попадаюсь к ним в плен, потому что я большой и сильный, спасаю Зою и не даю ее повесить. Правда, мне никогда не удается додумать до конца свои истории, потому что я почти сразу же засыпаю. Зато все начала этих историй отличаются одно от другого, потому что так интересно придумывать, чтобы ни одно и то же.
А потом наступило бабье лето, стало опять тепло, и у папы в кузнице закончился древесный уголь. И он сказал, когда мы пили чай с оладьями:
– Вот что, Витюшка, давай-ка собирайся, поедешь с нами жечь уголь.
А мама сказала:
– Только ты смотри, чтобы он там все время был рядом, а то мало ли что.
А
– И совсем не мало ли что! Потому что я уже большой и на следующий год пойду в школу.
Тогда мама вздохнула, и мы с папой собрались и пошли к реке. По дороге к нам присоединился дядя Трофим со своим Бодей. Дядя Трофим работает вместе с папой в кузне и живет почти возле самой реки. Они с папой тащили на себе лопаты, топоры, пилу и всякую провизию, чтобы жить в лесу дня два-три, потому что иначе нельзя: иначе уголь не получится.
Нагрузив большую лодку всякой всячиной, мы с папой забрались в лодку, я уселся на носу, папа встал на корме с длинным шестом, а дядя Трофим с Бодей остались на берегу, чтобы тащить лодку за длинную веревку, потому что нам надо плыть вверх по течению, а это очень трудно: течение такое сильное, что просто жуть. Одни только рыбы, да и то самые большие, там и могут плавать, потому что они привыкли. А маленькие не привыкли и поэтому плавают на тихих местах и мелководье – я сам видел, как они плавают там большими стайками. Папа толкался шестом, Бодя шел по берегу и тащил лодку за веревку, а дядя Трофим тащил Бодю за узду. Так мы долго-долго плыли и плыли, пока не приплыли в такое место, где надо переезжать на ту сторону реки, потому что там растут березы, а в остальных местах все елки, сосны да пихты, для древесного угля не приспособленные. Дядя Трофим забрался в лодку, веревку с Бодей привязал к корме, чтобы он не утонул, и мы поплыли на ту сторону. Дядя Трофим греб веслами, папа толкался длинным шестом, который доставал до самого дна, Бодя плыл рядом, из воды торчала его голова и немного спины, а я сидел на носу и смотрел, чтобы мы ехали правильно и не наткнулись на корягу. Хотя и здесь течение было очень сильным, мы все-таки переехали и причалили к берегу, выбрались на берег, вытащили Бодю, а Бодя вытащил лодку, чтобы ее не унесло, привязали лодку к дереву, после чего принялись строить шалаш, чтобы жить. Я тоже помогал строить, таская из лесу лапник, который рубил дядя Трофим. Из этого лапника и всяких кольев папа строил шалаш, потому что он все умеет делать. Шалаш получился такой хороший, что я бы согласился жить в нем всю жизнь. В шалаше папа сделал полати, чтобы спать не на земле, потому что от земли «тянет» и можно простыть, соорудил стол и лавки. А когда закончили шалаш, стали все вместе копать большую яму. И когда ее выкопали, то меня оттуда еле достали – такая она оказалась глубокой.
Наконец папа сказал:
– Шабаш. На сегодня хватит. Надо наловить рыбы, пока еще светло, сварить ухи и пораньше лечь спать.
И папа вместе с дядей Трофимом разделись совсем-пресовсем, как в бане, взяли сетку за длинные палки, к которым она была привязана, и полезли в воду. А я не полез, потому что не умею плавать. Я бегал по берегу и кричал во все горло, чтобы рыба пугалась и сама лезла в сеть. Да и вода ужасно холодная, так что мужики, то есть папа с дядей Трофимом, когда лезли в воду, все время фыркали, как Бодя, и ухали. И чуть не утонули, потому что оба провалились в яму. Нет, сперва папа провалился, потому что шел на глубине, потому что высокий, а дядя Трофим, потому что он ниже ростом, тянул сеть вдоль берега. И когда папа ухнул в яму, он потащил туда и дядю Трофима, потому что течение, а дядя Трофим не захотел в яму, потому что маленький и мог там утонуть, и он уперся ногами и как закричит:
– Гаврилыч, бросай сеть!
Гаврилыч – это мой папа. И папа бросил сеть, потому что она тянула его на глубину, где живут страшные сомы, и два раза утопился с головой, так что его совсем не было видно, а когда бросил совсем, то поплыл к берегу и приплыл. А я так боялся за папу и дядю Трофима, что даже не знал, что делать, чтобы их спасти, тянул сеть за веревку, привязанную к дереву, а сеть никак не тянулась, тогда я стал бегать по берегу и кричать, сам не зная что.
Наконец папа вдвоем с дядей Трофимом вытащили сеть на берег, и то еле-еле, так что я подумал, что там ужасно много рыбы набралось со страху, потому что я кричал очень громко. Но когда сеть вытащили совсем, в ней ничего не оказалось, кроме одного вьюна. Да и тот выскользнул из моих рук и упал на траву, а потом как запрыгает, как завьется, что твой червяк, и привился к воде и уплыл, а я испугался его хватать, потому что… потому что опять же не знаю почему.
Мужики попрыгали возле костра, согрелись и опять полезли в воду, но уже в другом месте, где помельче. И опять я бегал по берегу, кричал и даже шлепал по воде палкой. На этот раз в воде не оказалось никакой ямы, мужики не проваливались и благополучно выбрались на берег вместе с сетью, держась за палки, чтобы не упасть и не утонуть. Нам повезло: в сетке оказались всякие-разные рыбы: и щуки, и плотва, и язи, и окуни, и вьюны, и пескари, и еще не знаю кто – и все от моего крика и шлепанья по воде палкой. Наверное, в первый раз было бы еще больше, и мог бы оказаться даже огромный сом, если бы папа не провалился в яму и не бросил сеть. Но даже из того, что поймалось, получилась уха, но не обыкновенная, а тройная. И еще хватило на жареху. Мужики выпили самогонной водки, чтобы не заболеть, и стали есть. А я самогонку не пил, потому что маленький, поэтому ел уху просто так, с хлебом. И ни до, ни после я такой вкусной ухи не ел. И такой жареной рыбы. А когда мы наелись, то стали пить чай с конфетами, которые назывались «подушечками», внутри которых было варенье. А Бодя, наевшись травы, стоял возле костра, хлопал ушами, сердито фыркал, ожидая хлеба с солью. И я дал ему кусок, хотя он меня и лягнул еще весную, но он же не виноват, что я дернул сразу несколько волосин из его хвоста. Мне бы тоже было больно, если бы у меня был хвост.
После ужина я лег спать на полати из жердей и лапника, забравшись в застегнутый на все крючки тулуп, как в мешок, и проснулся лишь тогда, когда стало совсем светло. Папы и дяди Трофима уже не было, зато было слышно, как где-то в лесу тюкают топоры, и тогда я испугался, но не от страха, а оттого, что мужики начнут жечь уголь без меня, и я так и не узнаю, как они это делают. Я выбрался из шалаша – никого нету: ни мужиков, ни Боди. Из ямы идет дым, возле ямы лежат березовые бревна.
И я пошел туда, где тюкают.
Солнце уже светило вовсю. На березах тренькали синицы, рядом плескалась о берег река, а в реке плескалась всякая рыба. Я прошел совсем немного, как среди деревьев показался дядя Трофим, который вел под уздцы Бодю, а Бодя тащил волоком два березовых бревна.
– Проснулся, работничек? – весело закричал дядя Трофим, увидев меня. – Небось проголодался? Сейчас отец подойдет, завтракать будем. Или ты уже позавтракал?
– Ничего я не завтракал, – сказал я сердито, чтобы дядя Трофим не подумал, что я мог завтракать один, никого не дождавшись.
После завтрака мужики пилили бревна на такие чурбаки, которые были ростом с моего папу, чурбаки ставили в яму стоймя, где уже горел небольшой костер. И столько они напилили этих чурбаков, что заполнили ими почти всю яму. Да еще между чурбаками напихали хворосту, а сверху навалили лапника и всякого мусора. Уже и огонь стал внутри разгораться, когда я, папа и дядя Трофим стали засыпать кучу землею. И засыпали ее совсем, лишь кое-где выбивался из земли дым, но его тоже засыпали, пока не стало никакого дыма. После этого сделали две дырки с двух сторон, чтобы тянуло. И стало слышно, как внутри что-то трещит, стреляет и гудит. Я заглядывал в дырку и видел там красный огонек, который метался в черной дыре и никак не мог найти, куда ему деться. Мне было ужасно жалко этот огонек, и я пытался сунуть ему сухую ветку, чтобы он по ней смог выбраться наружу, но папа сказал, чтобы я отошел в сторону: мало ли что. И я отошел к другому костру, которому было все равно, куда гореть, потому что его не засыпали.
После того, как гору из земли обшлепали лопатами и даже кое-где обмазали глиной, мужики сели и закурили свои цигарки, такие вонючие, что даже Бодя и то фыркал и отходил от них подальше. А я не фыркал, потому что сидел с другой стороны костра и подкладывал в него веточки и щепки. Так и прошел весь день. И ничего интересного не случилось. Мы опять пообедали и поужинали ухой и жареной рыбой и легли спать.
А утром проснулись – снег! Везде-везде! Только на куче земли, под которой были спрятаны березовые поленья, снега не было. И вся куча так и парила, так и парила – как в бане. И с одной стороны шел дым, а с другой дыма не было, потому что другая дырка была поддувалом. Как в печке.