Жертва
Шрифт:
Абу-Селим-эфенди вдруг оживился:
– Великий везир уступит желанию Саакадзе. На границе Самцхе-Саатабаго обменяемся аманатами.
– На какой границе рассчитываешь встретиться? – насмешливо переспросил Даутбек.
– Я рассчитывал, вы к тому времени уже вернетесь в Картли.
– Место обмена назначу я, – Саакадзе одним глотком опорожнил чашку кофе, – красавца ага Османа, старшего сына везира, я знаю лично. В сражении под Багдадом ему было не более восемнадцати лет, но ага Осман дрался, как сын полумесяца. Я пощадил его, ибо Паата тоже сражался рядом со мной. Думаю, ага Осман мало изменился. Передай везиру, взамен его гордости я тоже отдам лучшее – Паата Саакадзе. Но если садразам замыслил предательство и Паата погибнет, Осман будет предан мучительной казни.
Бледный эфенди ниже опустил голову. Перехитрить Саакадзе не удалось, а он радовался возможности подменить Османа сыном своего раба. И вспомнил послов князя Шадимана – Джавахишвили и Цицишвили: видит аллах, с ними было легче сговориться.
Саакадзе прервал длительное молчание. Он напомнил: до обмена еще многое надо продумать…
В узкую щель пробивался зеленоватый рассвет. Заговорщики встали. Абу-Селим-эфенди приоткрыл ставень и проводил взглядом мелькающих в прибрежных камышах трех всадников. Вдохнул морскую свежесть, ударил ятаганом по табурету.
Вошел турок. Осторожно погасив светильник, перегнулся через окно и тихо свистнул. Плеск воды. Причалила лодка.
Абу-Селим-эфенди бросил на стол золотой, проверил пистолеты, натянул плащ и выпрыгнул из окна в лодку.
Тронный зал безмолвствовал. Георгий прошел вдоль глухих овальных и лепных стен с деревянной резьбой на зеркалах. Он останавливался у простенков, машинально разглядывал на фресках птиц, запутавшихся в цветах.
«Сейчас шах войдет сюда. Конечно, недаром позвал меня до приема послов… Абу-Селим-эфенди… Напрасно подражатель природы распростер птицу над фиалкой. Птица больше любит кружить в небе… Шаху не все скажу… И на изображениях для услады глаз льется кровь: вот на выгоревшем поле персияне сражаются с бухарцами, а у груды скалистых гор афганцы бегут от персидской конницы… Хосро-мирза хочет со мной поговорить… О чем? Конечно, о картлийском троне… Липнет как медведь к меду. Но я передумал. Царь Картли мною уже намечен».
Пристальнее стал вглядываться в нарисованных на стенах шахов: в коренастого, который рубил бенгальского тигра, в бронзовобородого, заколовшего кинжалом вепря. Неистово устремились а погоню за рысью разгоряченные гончие… «Где видел таких собак?.. Мухран-батони остался верен Луарсабу… Почему я ищу дружбы с Мухран-батони? Дружбы?! Кто сказал, что Саакадзе ищет с князьями дружбы? Войско, войско мне нужно!..»
Георгий прошелся, тяжело ступая на косые клетки аспида и мрамора. Остановился перед аркой. На возвышении в глубине под голубым ковром утопала в золототканых мутаках шах-тахта. Знаки иранского зодиака мерцали на лепном потолке: солнце с лицом персидской красавицы над густогривым львом.
Беспокойная роскошь, до боли режущая глаза. Воздух, пропитанный благовониями, царапал горло. Куда пронесся свежий ветер из теснин Упадари? Почему он опять стоит перед шахским троном? Почему он не в Картли? Георгий в тревоге оглянулся и вдруг почувствовал себя частицей шахской роскоши.
В гневе отпрянув, прислонился к нише. Глаза его встретились с глазами нарисованного шаха Аббаса. Какой холод, словно кусок льда скользнул по спине! Бросился к простенку. Из зеркальной глади выплыло отражение медленно отворяющейся двери. Георгий стремительно повернулся и склонился до пола.
– Сядем, – сказал шах Аббас, опускаясь на шах-тахту. – Говори!
«Не все скажу», – подумал Георгий, прикладывая руку ко лбу и сердцу.
Долго совещался с Саакадзе растроганный шах и преподнес ему звезду со своего тюрбана.
В полдень шах Аббас на прощальном приеме был до приторности любезен с послом Стамбула. Он подарил Абу-Селиму-эфенди дорогое оружие и пожелал гладкой дороги. Абу-Селим-эфенди захлебнулся в изысканных благодарностях и заверениях. Посол клялся в искреннем намерении Османской империи мирно разрешить с Ираном спорные вопросы.
Шах повелел передать султану, что Ираном управляет добрая воля шаха Аббаса. И сердце «льва Ирана» наполнится солнцем, когда рука подпишет ирано-турецкий ферман о вечном мире между двумя великими мохамметанскими странами.
Склонился до земли Абу-Селим-эфенди и попросил разрешения шах-ин-шаха привезти ответ султана в Исфахан.
Хорешани и закутанная в чадру Тэкле вошли в гарем. Тинатин нашла чем занять всех прислужниц в комнате, где хранились ее одежды. Евнухи сидели у наружных дверей. Но они не утруждали себя подслушиванием, ибо Хорешани громко восхищалась изумительными белилами и благовониями. Старуха не обманула – плечи Хорешани мягче бархата, а груди благоухают. Вот она сейчас разденется, и дорогая Лелу убедится в волшебном свойстве благовония.
Услышав «разденусь», евнухи пересели подальше, дабы какой-нибудь враг, желающий занять их почетные должности, не донес Мусаибу о нарушении воли шаха.
Посмотрев в тайную щель, Тинатин улыбнулась и, плотно задернув шелковый полог, пригласила Тэкле в мраморную нишу.
Тэкле устало опустилась на тахту и откинула чадру.
Тинатин вскрикнула. Она знала о необычайной красоте Тэкле и все же была потрясена.
– О моя бедная сестра, почему наш милостивый бог послал тебе столько испытаний?!
– Я слышала от моего царя, сколь ты добра, дорогая Тинатин. Молю, спаси Луарсаба…
– Тэкле, чем заслужила твое недоверие? Если бы могла ценою жизни спасти Луарсаба, разве остановилась бы?
– Тогда почему молчишь? Я думала – из страха. Моли шаха Аббаса, припади к ногам, облей слезами его ступни! О Тинатин, жизнь Луарсаба стоит больше, чем наши страдания… Помоги, будь смела, ибо тебе ничто не угрожает…
– Тэкле, моя Тэкле! Неужели думаешь, я не молила шаха? Не целовала полы его одежды, не обливала слезами ступни его? Тэкле, Тэкле! Ты не знаешь персиян, они не любят рыдающих женщин, это уродует… Они не любят мольбы за другого, – хотя бы за отца и брата, – это вызывает у них подозрение.
– Нет, Тинатин, не поверю. Любимая жена может найти способ умилостивить мужа… Обещай мне, Тинатин!.. Заклинаю Сефи-мирзой!..
– Нет! Нет, Тэкле! Молю, не трогай моего сына! Молчи, моя бедная сестра… Сделаю все, буду молить, рыдать буду… Нет, не упоминай моего сына…
Тинатин дрожала, глаза полны слез, грудь порывисто подымалась.
Тэкле внимательно посмотрела на Тинатин: «Скорбная женщина, ее единственное утешение – сын, а у меня нет утешения… Я одна! И Луарсаб один!»
Тэкле встала. Тинатин порывисто обняла ее и вдруг опустилась на колени и покрыла руки Тэкле поцелуями и слезами…