Жертва
Шрифт:
Так они расстались. Но Тэкле знала, Тинатин будет молить шаха.
В покоях Тинатин тихо. Перед ней лежат белила, румяна и благовония, оставленные Тэкле.
Крупные слезы катятся по бледным щекам Тинатин…
Корабль расцветился флагами. Заколыхались паруса. Над бушпритом прибили герб Москвы. Канатами закрепили по-походному пушки. За бортом скользили лодки, слышалось: «Табань обе!», «Табань правая!» С лодок на палубу подымали просмоленные бочонки с пресной водой, сельдями, вином, сухарями. В трюме самарские стрельцы укладывали тугие тюки с шелком, персидский перец, индийскую корицу.
Дул боковой ветер. Путь предстоял долгий: от берегов гилянских на Астрахань.
Моряки в закатанных полосатых штанах убирали палубу. Ждали сигнала
Послы расположились в каюте. Тихонов скинул опашень, остался в легкой расшитой петушками рубахе. С наслаждением потянулся, наполнил чарки ганджинской аракой, протянул Бухарову. Выпили, крякнули, сели за дело.
Утром наконец были на отпускном приеме. Шах милостиво поднял золотую чашу за здравие Михаила Федоровича. Выпил, опрокинул чашу и растроганно сказал: «Да услышит меня аллах, пусть ни одного врага не останется у моего брата, как не осталось в чаше ни одной капли». Потом жаловал из своих рук чашу Тихонову.
И ели овощи. Караджугай, придвинув послам пупырчатые огурчики, спросил: сколько в походе бывает у царя московского ратных людей? Тихонов, небрежно закинув в рот огурец, подумал: «Сочная овощь, хорошо б семена к себе завезти». И ответил под хруст огурца: конных и нарядных людей по сто тысяч, конных без наряда тысяч пятьдесят, пеших в огненным боем тысяч шестьдесят. А их кроме – люди Казанского царства, холмогорские и сибирских земель.
От Тихонова не укрылось удивление ханов, а шах постарался утаить сговор с астраханским вором. Астрологи и философы персидские, лукавил шах, за много лет предсказали вступление на московский престол великого государя по имени Михайло, счастливого в войнах и обладателя многих земель. И поэтому он, шах, послал в Астрахань купца Муртазу и наказал разведать – не воцарился ли уже в Русии царь Михайло. А узнав об этом, возликовал, сердце солнцем наполнилось, ибо сбылось мудрое по звездам гаданье философов и астрологов иранских.
…Посмеялись над хитростью шаха. Бухаров развернул свиток, обмакнул гусиное перо в зеленые чернила. Завели роспись дарам шаха Аббаса царю Михаилу. Сверили через толмачей с персидской записью.
Росписи сошлись. Проверили замки на сундуках. Разложили по скамьям подарки, полученные от шаха. И тоже сверили по спискам.
Бережно сложили до показа думским боярам.
Бухаров наполнил чарки гилянским вином. Выпили, поморщились. Сплюнув, понюхали сухарь. И принялись за чтение грамоты шаха Аббаса царю Михаилу Федоровичу. Выбранив толмачей за дубовый перевод, еще раз перечли. Порадовались льстивой речи шаха. Он сравнивал Михаила Федоровича «с звездой Муштери и солнцем, на небе сияющим». Сравнивал «с государями Беграмским, Ферсидунским, Хаканским, царем Александром Македонским и Дарием царем, коим подобен Михаил Федорович величеством, державою, богатырством, славою и бодростью». Желал, чтобы «бог устроил всякое дело государю государей, по праву царского престола достигшему, самодержцу, Иисусова закона великому царю…»
В грамоте было подтверждено все сказанное шахом Аббасом на приеме послов. Но Тихонов еще раз с удовольствием прочел.
Сверху донеслась песня. Тихонов вздохнул полной грудью, размашисто погладил бороду. Послушав, он и Андрей Бухаров поднялись на палубу.
У борта под шум моря пели стрельцы:
Хороша за морем травка,А рябина у крыльца.Уж ты, девка-раскрасавка,Встреть самарского стрельца,Удалого,МолодогоИ с пищалью у плечаЗолотою,Боевою,Что, как девка, горяча.Ох ты, голубь-голубочек,Соловейко-соловей!Крепкий мед хлебнем из бочек.Нам бы в Астрахань скорей!В сине мореВыйдет вскоре,Буйно плаванье – краса!НаТихонов дивился оранжевым переливам заката. Широконосые птицы провожали корабль. За кормой пенилась легкая волна. Вдали в темном мареве таяли гилянские берега.
На камне, забрызганном соленым прибоем, сидел Хосро. Он смотрел вслед уходящему кораблю и радовался: одна забота – наблюдение за северными людьми – свалилась с его плеч.
Предстоит возвращение в Иран. Что дальше? Саакадзе остыл к нему, но нужен ли царевичу теперь усатый «барс»? Благодаря неудачной охоте Дато на дикого козла Хосро-мирза твердо стал на доску «ста забот» шаха Аббаса.
Он, Хосро, подобен этому камню, который с каждой бурей становится все чище и привлекательнее. Ему повезло и не участвовать в кровавом нашествии на Грузию, и попасть в милость к шаху. Баграт?! Какой он царь?! Этому скряге только и торговать белыми конями и розовым маслом. Луарсаб?! Не вернется больше в Картли.
О аллах! Сколь глупы люди! Разве ему, Хосро, повредило мохамметанство? Разве еда потеряло вкус, а питье перестало утолять жажду? Или любовный шепот женщины превратился в шепот змеи? Надо одевать те одежды, которые украшают, а не те, которые уродуют. А разве звание пленника более почетно, чем царя-мохамметанина? Напрасно Саакадзе рассчитывает, что я, получив картлийский трон, сниму чалму. Нет! Хосро-мирза не сделает этой глупости, ибо Грузия всегда в пределах жадных глаз Ирана. А имея приятным соседом шаха, выгоднее клясться в верности Мохамметом, а не Иисусом.
Шах Аббас обедал у Тинатин. В последнее время шах снова предпочитал Тинатин даже юным красавицам гарема. Он никогда не скучал с ней. Постепенно стал доверять Тинатин дела Ирана, прислушивался к ее советам. Шах любил Тинатин. Ни у одной жены и наложницы он не был так спокоен за свою жизнь. В ее покоях он с аппетитом поедал яства, фрукты, пил незапечатанную холодную воду, безмятежно погружался в сладкий сон и всегда уходил от Тинатин веселым.
Сегодня Тинатин казалась шаху особенно приятной. Легкое розовое платье, отороченное бирюзовым атласом и вышитое нежными фиалками, необычайно шло к ее лучистым глазам, и исходящий от плеч нежный запах лотоса нравился шаху.
– Наш Сефи совсем мужчиной стал, жену берет, потом, иншаллах, потянется к наложницам.
– Мой великий повелитель, наш Сефи только ростом мужчина, душой он младенец. Ни одна недостойная мысль не омрачает его покойную юность.
– Аллах, как мать пристрастна! Но отец более внимателен. Сефи умнее, чем старается казаться.
Тинатин внутренне ужаснулась. Она вспомнила, как год назад шах, заподозрив своих сыновей, рожденных наложницами, повелел одного умертвить, а другого ослепить; как тайно убивались бедные матери, не смея высказывать свое горе… Но Тинатин не выдала тревоги, она нежно улыбалась грозному шаху.
– Ты прав, мой повелитель, но разве у шаха Аббаса может быть другой сын? Не хочу обманывать, мой повелитель, только с рождения Сефи сердце воспылало горячей любовью к тебе. День и ночь оно ждет могучего супруга. Есть ли в мире большее блаженство, чем быть твоей рабой!
Шах, довольный словами Тинатин, улыбнулся. «Она права, разве шах Аббас может иметь уродливого и глупого сына? Надо будет Сефи показывать послам, пусть разносят по чужим странам, какой у „льва Ирана“ львенок… Те двое, рожденные от рабынь, переливали в своих жилах не чистую царскую кровь. Они замышляли против меня и уничтожены. Сефи – сын мой и моей верной Лелу, она воспитала его в любви и благоговении ко мне».