Жертвоприношения
Шрифт:
Он не торопится. Еще на пороге впивается взглядом в глаза Камилю. Охранник проходит вперед, отставляет от стола железный стул, чтобы освободить место для коляски, и по знаку Камиля покидает помещение.
Коляска подъезжает к столу, крутится на месте с неожиданной легкостью.
И они оказываются лицом к лицу.
Камиль Верховен, майор уголовной полиции, впервые за четыре года видит перед собой убийцу своей жены.
Когда-то это был высокий, худой мужчина, которого, очевидно, поджидала полнота, на нем лежала печать вырождения, что подчеркивалось его старомодной элегантностью и почти мучительным сладострастием, что более всего выдавали губы. Теперь перед Камилем был заключенный, тучный и неухоженный.
Тот же человек, которого Верховен когда-то знал, но с совершенно иными пропорциями тела. Неизменным оставалось только лицо: тонко очерченная маска, сидящая на голове мясной туши. Волосы длинные и сальные. И точно такой же взгляд — хитрый, ехидный.
— Это было предначертано, — произносит Бюиссон. Его слишком высокий, слишком громкий голос дрожит. — И это произошло, — заключает он так, будто заканчивает беседу.
Любовь к пафосным речам появилась у него еще во времена его славы. На самом деле именно пристрастие к напыщенности, претенциозное высокомерие сделали из него шестикратного убийцу. Едва повстречавшись, они с Камилем сразу возненавидели друг друга. Затем — такое случается — история только подтвердила их интуитивный выбор. Но не время начинать с Адама и Евы.
— Да, — просто отвечает Камиль, — время пришло.
Голос не дрожит. Спокойствие вернулось к нему, когда он оказался лицом к лицу с Бюиссоном. У него большой опыт подобных свиданий тет-а-тет, и он понял, что сумеет себя сдержать. Этот человек, смерть, мучения и страдания которого он столько раз представлял себе, изменился, и, видя его перед собой спустя годы, Камиль понимает, что вся острота пережитого горя прошла, теперь можно не торопиться. Долгих четыре года он изливал на убийцу Ирен свою ненависть, агрессию и горечь, но теперь это уже старая история.
С Бюиссоном покончено.
А вот собственная история Камиля только начинается.
И бесконечно продолжается выяснение, какова же его собственная вина в гибели Ирен. От этого ему никуда не деться, нужно понять и принять. Все остальное лишь бегство.
Осознав это, Камиль поднимает голову к потолку, и глаза его наполняются слезами, тут же приближающими его к Ирен — живой, восхитительной, бесконечно молодой, только его Ирен. Он стареет, она же остается столь же сияющей, она всегда будет такой, и то, что сделал с ней Бюиссон, не имеет никакого отношения к воспоминаниям Камиля. У него свои собственные реминисценции, собственные чувства, в которых конденсируется вся его любовь к Ирен, свой собственный альбом фотографий.
И любовь эта отметила его жизнь шрамом, еле заметным, но неустранимым.
Бюиссон не двигается. Он боится. Боится с самого начала их свидания.
Камиль быстро совладал с собой, и его переживания не создали между двумя мужчинами никакой неловкости. Слова найдутся, сначала нужно дать возможность установиться тишине. Камиль фыркает, ему не хочется, чтобы Бюиссон решил, что в его неожиданном замешательстве, в их обоюдном молчании может заключаться некое немое причастие. С таким, как Бюиссон, он не хочет ничего делить. Камиль сморкается, запихивает платок в карман, ставит локти на стол, опирается подбородком на переплетенные пальцы и впивается взглядом в своего визави.
Этого момента Бюиссон боится со вчерашнего дня. Узнав — а эта новость не заставила себя ждать, — что Верховен виделся с Мулудом Фарауи, он понял, что его час настал. Он не спал всю ночь, крутился с боку на бок в кровати, никак не мог поверить, что это произойдет сейчас. Теперь стало совершенно ясно: он умрет.
У банды Фарауи в центральной тюрьме все схвачено, и таракану не спрятаться. Если Камиль нашел, что предложить в обмен на услуги Фарауи — например, имя того, кто на него донес, — через час или через два дня Бюиссон при выходе из столовой получит шило в горло или его задушат сзади стальной проволокой, пока два культуриста будут держать его за руки. Еще он вместе со своей коляской может упасть с четвертого этажа. Или задохнется под собственным матрасом. Все зависит от приказа. Верховен может даже, если ему захочется, потребовать, чтобы он умирал очень долго: Бюиссон будет всю ночь агонизировать с кляпом во рту в вонючем туалете или связанным истекать кровью в шкафу рабочей комнаты.
Умирать Бюиссону страшно.
Он уже перестал думать, что Верховен может отомстить. Страх смерти, о котором он так давно забыл, вернулся тем более отчетливо и угрожающе, что нынче он кажется ему никак не заслуженным. Верховен за несколько часов сумел разрушить все, что Бюиссон приобрел за годы, проведенные в тюрьме: определенное положение, власть, уважение, которое снискал, — все это создало у него впечатление, что дело закрыто за давностью лет. Верховену довольно было встретиться с Фарауи, чтобы все поняли: срок исковой давности был просто фикцией и Бюиссон доживает последние часы своей отсрочки. В коридорах тюрьмы об этом много говорили, Фарауи не скрывал своей встречи с Верховеном, возможно, напугать Бюиссона было частью его сделки с майором. Некоторые надзиратели в курсе, да и заключенные смотрят на него не так, как раньше.
Но Бюиссон не может понять, почему именно сейчас.
— А ты, кажется, стал паханом…
Бюиссон не может понять, отвечает ему Камиль или нет. Нет. Майор просто констатирует факт. Бюиссон человек очень умный. Во время своего бегства он получил от Луи приковавшую его к инвалидной коляске пулю в спину, но до того момента не раз заставлял полицию поломать голову. Его громкая слава бежала впереди него, и в тюрьме он даже стал своего рода звездой: не каждому удается так долго быть костью в горле уголовной полиции. Из этого невеликого запаса симпатии Бюиссон смог извлечь пользу и снискал уважение среди заключенных. Поставив себя вне войны кланов, он оказывал услуги и одним и другим — интеллектуал, человек, который разбирается в происходящем, в тюрьме редкость. За эти годы он смог сплести очень густую сеть связей сначала здесь, в тюрьме, а потом, благодаря выходившим на свободу заключенным, которым он продолжал оказывать услуги, уже и за ее пределами. Он устраивал встречи, вел переговоры, председательствовал при выяснении отношений. В прошлом году он даже ухитрился вмешаться в братоубийственную войну кланов в пригороде на западе Парижа, предложил условия договора, сроки, провел просто ювелирную работу. Бюиссон остается вне внутритюремного трафика, но кто в нем кто, ему прекрасно известно. Что же до преступной деятельности вне стен тюрьмы, если ею, конечно, занимаются профессионалы, ему известно все, что должно быть известно, он прекрасно информирован, а значит, обладает влиянием.
Тем не менее теперь, раз Камиль решил, завтра или через несколько часов он распрощается с жизнью.
— А ты заволновался… — произносит Камиль.
— Я жду.
Бюиссон тут же пожалел о своих словах: похоже на провокацию, то есть на поражение. Камиль поднимает руку: ничего страшного, все понятно.
— Вы мне объясните…
— Нет, — говорит Камиль, — никаких объяснений. Я просто рассказываю тебе, как будут развиваться события, вот и все.
Лицо Бюиссона заливает бледность. Спокойствие, с которым Верховен ведет себя, он воспринимает как дополнительную угрозу. И это его возмущает.
— Я имею право знать! — визжит он.
Физически это другой человек, но на самом деле ничего не изменилось: все то же всепоглощающее эго. Камиль роется в карманах и выкладывает на стол фотографию:
— Это Венсан Афнер…
— Я знаю, кто это.
Он все мгновенно понял, как будто его оскорбили. Понял и успокоился. За долю секунды Бюиссон сообразил, что ему дается шанс.
Эйфория в его голосе возникает спонтанно, Бюиссон не в силах ее проконтролировать, но Камиль не обращает внимания. Можно было предположить. Бюиссон тут же открывает встречный огонь, пускает яд: