Жестокая конфузия царя Петра
Шрифт:
Визирь — невольник султана, его власть временная и призрачная, каждый свой шаг он обязан соразмерять с повелениями Величайшего из великих, Солнца Вселенной, Повелителя правоверных. Он не поведёт армию под Бендеры без соизволения султана.
Стало быть, нет смысла терять время понапрасну, а надо плыть прямиком в Константинополь, который московиты по старой памяти называют Царьград, и добиться аудиенции у султана. Однако аудиенция эта должна быть прежде тщательно подготовлена, а результат её предопределён. Для такого предопределения нужны деньги, очень много денег для подкупа высших
Старый знакомец Мехмед Челеби стал каймакамом — тем лучше. Начать с того, что каймакам — заместитель великого визиря. Он вхож пред очи повелителя правоверных, он докладчик по текущим делам в Эски-сарае — Старом дворце, обиталище султана. Он может устроить аудиенцию — никто больше не в силах, даже реис-эфенди — министр иностранных дел.
Шведские дипломаты Функ и Нейгебауэр, несомненно, посвящены в политические хитросплетения султанского двора, оба в приязненных отношениях с чиновниками Порты. Едва ли не более их всё-таки Дезальер — посол Франции, хитрая бестия, более других проникший в эти хитросплетения, державший сторону Карла, как и королевский двор.
Итак, решено: он направляется прямиком в султанскую столицу. Рассудив так, он почувствовал нечто вроде облегчения. И пришпорил коня.
Можно было бы, конечно, достичь Аккермана на одной из барок либо фелюг, доставлявших грузы в крепость Бендерскую и спускавшихся вниз по реке порожняком. Но Днестр немыслимо петлял, удлиняя путь едва ли не втрое, и мысль эта, мимолётно посетившая его ещё в Варнице, тотчас изгладилась.
Аккерманский тракт поначалу держался реки, а потом стал забирать вправо, удаляясь от неё. Лиственные леса перемежались луговинами, всё было в только что брызнувшей зелени, а потому радовало глаз.
А потом открылась бескрайняя степь. Она была прекрасна в эту пору — пору своей юности, она полнилась цветами и запахами.
Спугнутый отрядом, стремительно умчался прочь табун диких лошадей, и кони под всадниками напутствовали их призывным ржанием. Степь была полна разнообразной жизнью — зверьем и птицей, — наверное, потому, что места эти почти не были заселены.
Им предстояла трапеза в степи, и Понятовский приказал добыть несколько дроф. Стая тяжело поднялась лишь тогда, когда под выстрелами всадников пали три птицы.
— Благодатные места, — заметил Понятовский, обращаясь к Потоцкому. — Какая здесь охота!
— О да, — отозвался Потоцкий. — Превосходная дичь, особенно дрофа, элефантус среди птиц. Не меньше тридцати фунтов весу. А как вкусна. Нам с его величеством королём Карлом случалось охотиться на них.
...Им повезло в Аккермане. Большая турецкая фелюга отплывала прямиком в Константинополь. Здешний мирмиран — двухбунчужный паша, нечто вроде губернатора — с поклоном сопроводил Понятовского и его эскорт на судно, приказав капитану угождать гяурам, ибо они находятся под покровительством самого султана, да пребудет над ним вечно милость Аллаха и да сгинут враги его как туман. Хатт-и-шериф Понятовского производил повсеместно одинаковое впечатление: на пространствах Турецкой империи, объявшей часть
Фелюга была нагружена всякой снедью: бочонками мёда, солонины, кипами шерсти и многим другим — очередной партией дани, взимавшейся с Молдавского княжества натурой и деньгами. Путники с трудом поместились на корме, там было устроено нечто Броде кубрика.
...Другой свет, другой мир этот Константинополь! После трёхсуточного корабельного заточения с его немилосердной качкой кипящий, торгующийся, бранящийся на всех языках город всякий раз ошеломлял по-новому.
Столпотворение встретило их ещё на воде — столпотворение судов и судёнышек, фелюг, каиков, кораблей под разными флагами и штандартами. Они еле сумели пробраться к пристани, с трудом нашли свободную причальную стоянку.
— Ах, этот Константинополь, — бормотал оглушённый Потоцкий. — Наверное, другого такого в подлунной нет.
— А Лондон? — возразил Понятовский. — Лондонский порт обширней. И Амстердамский. И Венецианский...
— Я не бывал ни в одном из них, — с лёгким оттенком зависти проговорил Потоцкий. — Это вы объездили весь свет.
— О, далеко не весь. Большею частью я пропадал в Варшаве, доколе король Станислав не увлёк меня за собой. Потом настал черёд другого короля — Карла. С тех пор я кочую по полудиким землям Подолья и Волыни, по турецким владениям, словно тень короля шведов.
— Почему вы говорите только о себе. Я тоже прикован к шведскому королю как галерный раб, — обиженно произнёс Потоцкий. — Я воевода без воеводства — Киевским правит московский комиссар дьяк Оловянников, а губернаторствует там князь Дмитрий Голицын. Так что мне некуда возвратиться.
— И я точно в таком же положении. Супругу мою, как вы знаете, держат в заточении в нашем имении, словно преступницу, эти варвары московиты. Хотя единственная её вина, если это можно назвать виной, то, что она Понятовская, а её муж предан Станиславу Лещинскому...
— И слуга шведского короля, — добавил Потоцкий.
Их, Понятовского и Потоцкого, повязала одна и та же верёвка, которую сплели два короля, оставшиеся без своих владений, — Карл и его ставленник Станислав Лещинский.
И вот они сошли на берег, подвязанные этой верёвкой. На них накинулись здешние извозчики — одвуконь. По узким улочкам турецкой столицы можно было ездить только верхом: впереди извозчик, владелец лошадей, а за ним седок, он же всадник.
Они держали путь в Перу — район, где расположилось большинство посольств западных держав. То был новый район, разлёгшийся на живописных холмах над Босфором.
Панорама, открывавшаяся сверху, завораживала взор: город уступами спускался к проливу, стройные башни минаретов, возникавшие то здесь, то там, словно копья нацелились, в небо, рядом с ними притулились купола и куполки мечетей, а в самом низу блестящее зеркало Босфора отражало множество летящих по нему парусов.
Налюбовавшись вдоволь, Понятовский, Потоцкий и их отряд вломились в резиденцию шведских министров. Людей с трудом разместили во флигеле, служившем одновременно гостиницей и лакейской.