Жил-был Генка
Шрифт:
Не изменяют образ достойного торжества и рождение дочери, сына. Радости вспыхивают как-то моментально – раз и нет их, а страсть закипает приступами периодически. Дети вносят достоинство отцовства, но вскоре и эта мудрость утеряется на злых наветах ада, который усиленно трудится оправдать свой пост по истязанию души человеческой. Жизнь как-то приземляет все настроения, и только алкоголь в силах смыть неудовлетворение символов всех текущих событий.
Но отчего-то и алкоголь не помогает уже, ни судьба не приносит равновесия и должного покоя. Всё осточертело и опротивело. Вера утонула в крови, а смерть
Завертелась буря невзгод, завертелась и потекла жизнь как-то вкривь да вкось… А кто придёт и осветит путь свободою? Никого нет рядом, были многие, а остался один посреди тысячи… Куда подевались помощники и товарищи?
– Эй, люди…
Не отзываются… Или их нет?
– Кто-нибудь…
Но и кто-нибудь не отзывается, хотя они-то есть. Ничего не происходит добротного и не приносит облегчения душе, напитанной горькою отравой и блевотиной. Пустота и тьма, тьма, тьма несусветная… Генка со Светкой расстаются.
– Я ухожу…
– Да, ты уходишь…
Всё исчерпано или не дочерпано, а время тяготеет каким-то существенным приговором, оттого и судьба изламывает виски страхом возмездия. И течёт он как-то мерзко и не вдохновенно. А куда течёт? Туда или оттуда? Попробуй-ка, определи свою суть! Не определяется.
– Помру, не плачь…
– Не буду… – Будет. Смерть адская сотрёт все притязания и неприятности, и останется лишь заветная сила сострадания, сожаления и чего-то ещё, непознанного и важного. И она-то, эта сила великая, позволит выплакать слезу сочувственного вздоха по умершему.
– Встану из гроба и посмотрю… – Не встанет, конечно же, и не посмотрит, даже глазком не моргнёт. Никому ещё не удалось восстать по смерти своим усилием. Никто не осилил выйти с полей бессмертных и восстать посреди смертных.
Разговор не приносит каких-то объективных и доверительных смыслов, а растрачивать себя грубыми окриками – дело неумное. Тут и завершён диалог этих слов. Зачем ещё больше усугублять положение случившихся событий? Да, незачем!
Сгорбленной и весьма уставшей походкой Генка бредёт по улицам спящего города. Никого, только он и Тот, Кто над ним разливает такую неприятную и тягостную историю, то ли света, то ли тьмы… Разгадай попробуй… Что-то не разгадывается!
Была семья… Была, а теперь и её нет. На тягучих моментах он невольно вспоминает любовь. А воспоминания не позволяют устроиться как-то определённее. И течёт судьба под косогор, не догнать и не остановить… И сам косогор-то вроде пьяный…
Расстались не на слезах, а на неприязни. Зло тупейшее и пренеприятнейшее сделало себя госпожой случая. Куда подевалась ты, любовь? Когда рассыпалась? Или не было тебя? Или ты посмеялась жестоко? Или…
Но святость всегда неотступно идёт по пятам человека, как и грех. Равновесия между ними нет, смысл есть. Вот отыскать его надо заплутавшему уму, а это не так-то просто. У Генки нет – ни сил, ни желания. Поистратились к 37 годам…
– К чёрту всё!
Ура! вместе!
Чёрт тут, как тут!
Ну, а раз с ним заключён договор, то, естественно, он и будет сонаследником ожидания. И он постоянно станет насиловать свободу, напитывая ум своими ценностями. Смерть зовёт к себе всякий миг, зовёт Генку усиленно и он, обдумывая её мерзкий удел, пытается найти правильное решение. Только сумеет ли? Или не сумеет? Смерть коварна, она и безжалостна. Не позволит человеку себя засвидетельствовать правильно, потому что её жало – грех, а грех всегда обречён на скитание.
– Ген, облобызаемся с тобой… – Шепчет обольстительно она.
И он слушает, слушает злобные призывы, слушает набат, сотрясается под их гнётом, но никак не отклоняет их от себя, напротив, зовёт и ищет, ищет и зовёт… В то утро напился, как всегда. Было противно, и дух изнемогал на смятении, и застыла боль холодцом весьма осторожно. Холодец смерти вычертил сумятицу. Стошнило.
– Чёрт…
Опять соприкоснулся на чертовщину! И вот один появился на отчётливом пылу взбесившейся крови. И как-то туманит преодоление нрава человеческого, словно хочет своим росчерком адовым стереть волю земных часов.
– Тусь-тусь…
Какое-то мерзкое пробуждение обволокло чело, и рассвет погас вдруг так внезапно. Страх прихлынул сразу ниоткуда, прихлынул как-то неясно, но сжал образ чутко. Шипело и сверкало зло. Хотелось испариться и стать невидимкой.
– Тусь-тусь…
– Пошёл вон! – И бросил банку. Трень-нь-нь-нь… И вдребезги. Но чёрт ухмыльнулся и покрутил чёрным костлявым пальцем большой ручищи около своего виска… И не испарился на приступе отравленного отчаяния, напротив, продолжал играться злобно и ужасно.
В утро, когда Светка сказала о происшедшем, Генка не поверил:
– Не может быть!
– Да! Разговаривал с ним реально и перебил все банки. – Светка ему не врала. А зачем? Смысла нет. Разве такое сумеешь вывести на враньё, когда воля неволи тебя сжимает коварными цепями насилия?! Ад выдумать невозможно, сам является и насилует прескверно.
– Всё! Пора завязывать!
– Пора…
Но не завязал, а сгубил себя окончательно. За что? Ни за что! Жизнь безжалостна и очень мстительна, очень коварна! Но спорить с ней – дело пустое! Уже предписан закон, и отменить его – нельзя! Живи и мучайся, человек плоти! И живёт, и мучается… И мучает других… И таким усилием черпает и черпает ад, глотает его основу, задыхается, но блевотина не стирается, изнуряет и жжёт душу, сердце и тело…
– Надоело! Всё надоело-о-о!– Крик потонул под ливнем и рёвом могучего неба. Небо весьма мрачное и невероятно грозное. Оно наверно сейчас сдавит сущность плоти, чтобы потом выплюнуть её где-то посреди мрака. – Нет сил! Нет…
Эй, душа небесная! Обласкай же, обласкай и согрей светом своей нелицемерной любви, чтобы отмякло выцветшее сердце-то от боли и пустоты житейской и стало бы хорошо и желанно на свете! Но молчание не пролило чуда на землю.
Стояла июньская тишь.
Солнце себя проявило ярко, и по-летнему красиво разливалось в городском приволье наступающего вечера. Деревья купались в свежей омытой дождём листве, а в траве прятались неисчислимые одуванчики. На работе пить не стал, а предлагали. Избежал искушения.