Жил-был Пышта
Шрифт:
И Пышта догадался, что он не знает, где сигнал.
— Эй, ты, лучше не дотрагивайся до чёрной кнопки посреди баранки! А то получишь по затылку!
Автобус сразу коротко тревожно прогудел. Пышта оглянулся. Улица пуста.
— Ха-ха-ха! — злодейским хохотом захохотал Пышта. — Разве так сигналят? «Би-би»! — передразнил он. — Шофёры долгий гудок дают. Да тебе не суметь!
Паренёк надавил кнопку, и сигнал загудел без остановки.
— Что, испугался я тебя? — прокричал парень в пилотке сквозь щёлку шофёрского окна.
На улице показался Фёдор.
Ребята повскакали с мест и посыпали из двери, как горох.
А огромный, бородатый Фёдор придерживал дверь, чтоб не закрылась и не ударила кого-нибудь из них. Он не сказал им ни слова, пальцем не тронул, только смотрел им вслед и качал головой:
— Да их тут целая армия… Пойдём поглядим, что они натворили…
Они вдвоём собрали рассыпанные трубки. Остальное было в порядке.
— И куда тебя ноги понесли? — огорчённо спросил Фёдор. — Почему машину не запер?
— Я откуда знал, что они как раз сейчас мимо пойдут?.. — защищался Пышта.
— Ты просто недисциплинированный человек, — грустно сказал Фёдор.
«Опять про дисциплину! Даже зубы заныли», Пышта рассердился. И пошёл в атаку.
— Дисциплина — это одни только «нельзя» и ни одного «можно». Никому она не нужна!
— Вот ты как рассуждаешь… — удивился Фёдор. — Когда мы с тобой ведём автобус, красный свет говорит нам «нельзя». Для чего?
— Пышто столкнёшься с другой машиной!
— Так. Значит, «нельзя» придумано для того, чтобы людям ездить было безопасно. Вот она — дисциплина. Будем продолжать спор?
Пышта сказал:
— Ты меня сегодня скучно воспитываешь, ещё скучней, чем Владик.
— Тебе, что ли, оркестр приглашать? — возмутился Фёдор. — Скажи спасибо, что воспитываю и объясняю, а то могу дать раз-другой по мягкому месту.
— Нет, тогда уж лучше оркестр, — согласился Пышта.
— Слушай, ты, тип, выполняй задание, выноси коврики! — Фёдор спрыгнул на землю, раскрыл железные створки капота и стал что-то проверять в моторе.
А Пышта вытащил на пожухлую траву коврики и стал поливать их из чайника и мыть щёткой.
— Я расскажу тебе одну историю, — сказал Фёдор. — Я тогда на шахте работал… Однако уши не развешивай, работай, а то замолчу.
Пышта тёр коврики изо всех сил.
— В нашу комсомольскую бригаду взяли ученика, Николку. Мой дружок учил его нашему горняцкому делу. И как стойки крепить учил, чтоб свод не обрушился, и как отбойным молотком твёрдый пласт отбивать. Твёрдый пласт без смекалки не возьмёшь. Надо точно определить, где в нём затаилась мягкая прожилка…
Мы Николкиными успехами гордились. Думали: вот растёт нам верный, умелый товарищ. А в шахтёрском деле, Пышта, верный товарищ — как в разведке, а может, даже — как в космическом полёте. А вернее сказать — как во всей жизни… Надо быть уверенным, что рядом верный друг: не подведёт, выручит, как и ты его…
У Николки нашего руки золотые и голова смекалистая. Одно нам было не по душе: не точный
Пышта решительно поставил чайник на траву:
— Всё! Кончил я их мыть, всё равно затопчут. Думаешь, не понимаю? Опять про дисциплину рассказываешь!
— Ни разу слово «дисциплина» не скажу, — пообещал Фёдор… — В шахтах работают сильные насосы. Накачивают свежий воздух, высасывают глубинный. Но в старых шахтах есть уголки, где воздух застаивается, иной раз скапливается опасный подземный газ. Он может взорваться от малой искры, и потому в шахте курить запрещено.
На нашей старой шахте так было заведено с давних времён. Перед спуском вниз каждый горняк за стыд для себя не считает, проходя мимо старика Егорыча, показать руки, оттянуть карманы: удостоверься, Егорыч дорогой, я свою профессию уважаю, своих товарищей не подведу, гляди — нет у меня ни табака, ни огонька.
И вот спускаюсь я… то есть мой друг, однажды с Николкой. На плечах отбойные молотки, на шлемах горят лампы шахтёрские с безопасным светом. А у Николки с собой ещё и топор — стойки ставить.
Николка перед стариком карманы вывернул, говорит:
«Глядите, папаша, я человек сознательный — ни огня, ни курева!»
А дед Егорыч отвечает ему ласково. «Вижу, сынок, разве позволишь…»
А мой друг ещё прибавил: «Я, дед, за него ручаюсь».
Спустились в шахту, в дальний забой. Взялись за дело. Застучали молотки, как пулемёты. Отбитые глыбы ползут по транспортёрной ленте, глядишь — ну, веришь, Пышта, красотища, словно чёрный ледоход идёт на чёрной подземной реке… Ах, Пышта, удивительное дело — работа горняцкая! Душа моя — уголёк… — Фёдор закинул руки за голову и потянулся с богатырской силой. — Кончу институт. Буду строить новые машины. Земля и глазом моргнуть не успеет, а мы уж возьмём от неё все вековые запасы…
Фёдор уже опять возился в моторе и что-то насвистывал.
— А дальше-то! — напомнил Пышта.
— Да, да… — спохватился Фёдор. — Дальше пришло время обеда. Выключили молотки, и я… то есть мой дружок достаёт завтрак, разламывает пополам и протягивает Николке. И тут луч его лампы освещает Николкины руки. А эти руки из хитро продолблённого тайничка в топорике вытягивают припрятанную папиросу и обломок спичечного коробка.
«Брось! Нельзя!» — кричу… то есть мой друг кричит.
«А я через «нельзя», одну затяжку!» — смеётся Николка, глупая голова, и — чирк спичкой!
Ну, бросился к нему, свалил парня на землю, прикрыл собой. Тут и ухнуло. Взрывом стойки повалило, и кровля обрушилась…
Фёдор замолчал.
Отвинтил какую-то трубочку, продул, приладил на место. На его склонённом лице у виска Пыште видна была синяя отметина и уголок яркого глаза — белок в синеватых точках.
— А их спасли? — спросил Пышта.
— Откопали. На вторые сутки. В больнице лежали долго. Николка меньше пострадал, всё же внизу был.
— А твой друг? Который его прикрыл?