Жила-была одна семья
Шрифт:
— Это лошадка, — говорила маленькая Саша, показывая на проплывающее по небу облако практически правильной овальной формы.
— Где? Где? — Ира всегда расстраивалась, если ей не удавалось опередить младшую сестру.
В детстве они обе обожали эту игру, часами разглядывали небо над грузинским селением, где часто проводили лето. Папа как-то сказал им, что именно так — лежа на поле и не сводя глаз с распростертой над ним бездны — он решил непременно стать летчиком. Наверное, он все-таки рассматривал самолеты. Они с Ирой тоже пытались, но занятие это оказалось скучным: все большекрылые птицы, пролетающие на огромной высоте, казались им абсолютно одинаковыми, и когда отец восторженно восклицал: «Глядите! «Тушка»!» — или мечтательно тянул: «Вот это да… Вот это, я понимаю, машина. «Илюшин» — это вам не
— Я ничего не вижу, — однажды призналась Ира, когда папы не было рядом. — Я не знаю, что там летит, и, честно говоря, мне все равно. Летит, и пускай себе летит. А ты? Ты что-нибудь видишь?
Сашино «нет» уже почти слетело с языка. Она не имела ни малейшего представления, что там далеко-далеко только что пролетело над их головами и скрылось в облаке. Но она видела облако. Точнее, она вдруг отчетливо поняла, что видит морду плывущего аллигатора.
— Я вижу крокодила.
— Где?
— Облако, за которым сейчас летит самолет. Похоже ведь на морду крокодила?
— Похоже. А вон то напоминает мышку. Смотри, у него сверху ушко маленькое, а сзади хвостик длинный и тонкий.
— Точно! А я еще вижу бабочку, собаку и Пушкина.
— Пушкина?
— Ага. Гляди, какой четкий профиль, и голова в кудрях.
— Действительно, — недовольно протянула Ира. И почему она первая не догадалась? С тех пор первенство в этом занятии давалось ей с трудом. И совсем не всегда из-за того, что в каждом облаке Саша могла найти какое-то сходство с лицом или предметом. Иногда все было гораздо проще, как в случае с лошадкой. Ира все крутила высоко задранной головой, пытаясь найти рядом с облаком, на которое сейчас указывала сестра, другое — напоминающее лошадь, а Саша все тянула руку в том же направлении и говорила:
— Да вот же, вот.
— Ну где? Где?
— За облаком.
— Что значит «за облаком»? Что ты мне голову морочишь? Это нечестно!
— Почему же? Я правда вижу лошадку за облаком.
— Опять эти твои штучки! Вечно видишь то, чего нет! — раздраженно повторила Ира слова, услышанные когда-то от взрослых.
А Саша и правда видела и подмечала многое: у Чебурашки были такие большие уши для того, чтобы он не катался по ящику с апельсинами и не ударился. Мальвина носила голубые волосы, потому что в ее домике было много чернил. Учительница литературы поставила однокласснице двойку, потому что ее раздражает красный цвет, а девочка сегодня явилась в красном. Мастер одел куклу в шаль, потому что «в ее мире зима». Гойя оглох потому, что никто из окружающих его посредственностей не мог сказать ему ничего нового и путного. Ну, Ира посоветовала Саше съездить на Памуккале потому… Потому, что сама была там когда-то.
Особенности воображения? Неуемная фантазия? Но уши Чебурашки были большими, а волосы Мальвины голубыми. Учительница не только никогда не носила красного и не держала в кабинете учебников в красных обложках — она даже тетради проверяла черной ручкой. Шерстяные шали редко носили летом, а у Гойи были проблемы не только со слухом. А Ира… в Турции она все-таки была. Но когда? С кем? Зачем?
15
Иногда для правильного решения требуется время. Оно должно вызреть, как сладкий фрукт, настояться, как хорошее вино. Конечно, нельзя ожидать, что за десять-пятнадцать минут во вкусовых качествах какого бы то ни было продукта могут произойти существенные изменения. Но можно надеяться, что времени этого будет вполне достаточно для смены чьего-либо настроения.
Человек шел наверх убитым и раздавленным. Но несколько минут тишины и покоя сделали свое дело. Теперь собственная удрученность, негласное решение страдать уже не казались ему единственным оставшимся выходом из ситуации. Он все обдумал еще раз, взвесил «за» и «против» и понял, что сдаваться без борьбы неправильно. Нужно хотя бы попытаться добиться своего, а потом уже опускать руки.
И тогда он снова спустился, скользнул неслышной тенью мимо кухни, укрылся в кабинете, присел у компьютера и, стараясь
Я дождался первого раза — дождусь и второго…
16
Огромная известняковая гора, представленная во всех туристических справочниках Турции как Памуккале, запомнилась Ире непередаваемым и необъяснимым ощущением полной и долгожданной гармонии. Непередаваемым потому, что не с кем было поделиться, некому рассказать о поездке, ибо не пришло еще время для того, чтобы так долго хранимая и тщательно оберегаемая тайна наконец стала явной. А необъяснимым из-за того, что довольно удивительно испытывать гармонию там, где под палящим солнцем не тает «снег». Но Ира действительно стояла когда-то босыми ногами в одной из многочисленных лужиц знаменитого «ледника» и щурилась от слепящего света. Отчаянно хотелось пить, раздеться (даже в топе и коротеньких шортах было невыносимо) и оповестить громким криком мир о своем наступившем счастье.
Память наша осторожна и избирательна. Одних она казнит, других оберегает, третьим позволяет собой гордиться, но никого не награждает собой в полной мере. Да, люди помнят события, помнят друг друга, помнят какие-то слова и чувства, но двое слуг памяти — грифель и ластик — работают слишком слаженно для того, чтобы позволить нам беспрестанно наполнять сосуд воспоминаний. Новые обстоятельства приходят на смену старым, кутерьма жизни бешеным вихрем удаляет из головы файлы, где, казалось бы, так надежно хранились до боли знакомые лица ушедших родных и друзей. Грифель постоянно чертит новые ситуации, знакомства, разговоры. Дарит нам новые чувства, отношения, эмоции, а ластик, когда торопливо, когда не спеша, но с одинаковым усердием выполняет свою работу, освобождая людей от зачастую непосильного груза воспоминаний. И порой каждая вновь испытываемая эмоция кажется человеку самой яркой, самой сильной и неповторимой. Счастливые мгновения встречаются в жизни каждого, и лишь самые важные, самые значительные из них не исчезнут из постоянно меняющейся картотеки памяти.
Ира не была исключением. Она помнила многое из своего прошлого, но некоторые эпизоды давно исказились, размылись, претерпели какие-то изменения, обросли выдуманными деталями, а другие, напротив, возвращались с такой достоверностью, как будто происходили вчера. Так было с поездкой в Турцию. Казалось, что она помнит даже не каждый из трех там проведенных дней, но каждый час, каждую минуту путешествия. Она с легкостью могла бы воспроизвести обстановку каждого из помещений, в которых побывала, лица людей, с которыми общалась, слова, которые произносила. А самое главное то ощущение гармонии, которое испытала она на Памуккале, было настолько сильным и необычным, что не только не забылось, но и до сих пор могло прийти ей на помощь в трудную минуту. Стоило только вспомнить белые вершины, зеленые маковки сосен, море далеко внизу и обжигающие лучи солнца на своих плечах, как сердце неизменно начинало стучать громче, по коже пробегал приятный холодок, а на щеках появлялся румянец. Конечно, она прекрасно знала, что вовсе не красота природы оставила в ее душе столь неизгладимое впечатление, дело было исключительно в спутнике. И тем удивительнее было для нее самой то, что ни до этого, ни после не приходилось ей испытывать подобные бурные и вместе с тем абсолютно умиротворяющие, дарующие спокойствие эмоции. И каждый раз, когда она воскрешала их в своей памяти, жизнь, пусть и на совсем малюсенькую толику, становилась лучше и легче.
Сейчас было самое подходящее время для того, чтобы воспользоваться этим рецептом и принять пилюлю воспоминаний. «Права была, тысячу раз права эта Луиза Карловна, когда назвала меня лгуньей. Ну да, прямо она, конечно, сказать не решилась, воспитание с образованием не позволили, придумала какое-то слово диковинное — «половинчатая». Диковинное, а подходящее, меткое. Одна моя часть здесь: сидит, уткнувшись носом в статью, и ищет грамматические ошибки, а другая все равно гуляет по Парижу. Зачем я отказалась ехать? Это ничего не изменило. Физическое присутствие ничего не решает, а мысли и чувства управлению практически не подвластны. Можно ли заставить себя не думать и не чувствовать? Можно. Только сначала придется заставить себя не жить».