Жила-была одна семья

Райт Лариса

— Семка… — От внезапного осознания того, что она нечаянно натворила, Ира прижала ладонь ко рту. Она была настолько свободна от любых размышлений на тему национальности человека, а тем более близкого человека, что даже не задумалась о том, каким образом он мог истолковать ее слова. Она имела в виду только то, что если человек считает себя настолько умным и всезнающим, то уж родным языком обязан владеть в совершенстве. А уж если тебя не слушается даже тот язык, что находится во рту, так и нечего нос задирать. Другого подтекста, иного смысла ее жаркий выпад не имел. Да и не мог иметь. Дети, рожденные и воспитанные в семьях, смешанных по национальному признаку, никогда не делят людей на русских, евреев, татар или чеченцев. Ирин папа, грузин, обращаясь к маме, часто с улыбкой говорил о том, что им — русским — все нипочем. Русским — живущим в России. Русским — считающим эту страну своей родиной. Русским — говорящим на этом языке. Русским — уплетающим галушки, сало и чахохбили. Русским — с одинаковым удовольствием отдыхающим в Крыму и в Тбилиси. Русским — носящим фамилию Чаидзе, любовно называющим Кикабидзе Бубой и болеющим за московский «Спартак». Эта кажущаяся

легкость в отношении к собственному происхождению, к своим истинным корням на самом деле воспитала во всех трех детях семьи Чаидзе уважительное отношение к любой национальности. Такие слова, как «хохол» или «хачик», в их доме никогда не произносились. Дети на всю жизнь усвоили, что если кто-то поступил нечестно, некрасиво, непорядочно, то произошло это из-за того, что этот человек — лгун, подлец и предатель, а не потому, что он азербайджанец, чеченец, китаец или араб. Если гражданин любит выпить, он — алкоголик, а не страдающий от болезни русского народа, если носит пейсы и жадничает — скуповатый иудей, а не обычный еврей, если подметает улицу — дворник, а не таджик. Людей Ира привыкла делить на хороших и плохих, а не на белых и черных. Именно поэтому она так долго не могла понять причину внезапного гнева Самата. Но когда наконец осознала, устыдилась собственной узколобости, недальновидности. Вот ведь дура: сначала скажет, потом подумает. Недаром математика никогда не была ее коньком. Там для решения задачи необходимо обдумывать условие, искать, с чего начать и чем закончить. Ирины последовательности в юности часто были спонтанны и алогичны. Она не любила ждать, хотела получать необходимое как можно быстрее и наикратчайшим путем. Подводных камней и обходных дорог не искала, а потому иногда и проваливалась в ямы, и спотыкалась на ухабах, подобных этой нелепой ссоре. Но сильно не расстраивалась. Разве можно в этой жизни не ошибаться? Главное — это не отсутствие ошибок в твоей биографии, а присутствие в ней умения ошибки исправлять. И в этом ей не было равных. С такой же поспешностью, с которой она ошибалась, она бралась за сглаживание углов и налаживание испорченных отношений. Не в ее правилах было ждать, что все как-нибудь само собой рассосется, утрясется, уляжется. Тем более в ситуации с Саматом рассосаться могли их едва завязавшиеся отношения, над началом которых ей пришлось изрядно потрудиться. Теперь ей было жалко всех и вся: жалко потерянного времени, жалко утраченных иллюзий и неоправданных надежд, жалко себя (уж очень неприятно думать о том, какое мнение теперь сложилось о ней у Самата) и, конечно же, жалко самого Самата, у которого надо было незамедлительно попросить прощения. Она и не стала откладывать. Зачем мерить мучительные круги вокруг телефона, тщательно обдумывая и взвешивая каждое слово? К чему ждать наступления завтрашнего дня и караулить его в институте, когда там целая куча любопытных глаз, ушей и носов?

Куртка на плечах, сумка под мышкой, громкое «Я ушла», хлопок двери, трехминутная пробежка, полчаса колотящегося на весь вагон метро сердца, снова бег, и рука на кнопке звонка.

Дверь отворилась.

— Здравствуйте!

Ира в оцепенении уставилась на открывшую ей женщину. Нет, она, конечно, знала, что Самат жил с родителями, только она была настолько поглощена своей решимостью во что бы то ни стало добиться у молодого человека наискорейшей индульгенции, что мысль о его родителях, которые вечером буднего дня вполне могут находиться дома, ей в голову просто не приходила. Девушка переминалась с ноги на ногу и отчаянно себя ненавидела. «Ну, хороша! С Саматом-то ты сейчас объяснишься и все исправишь, а как потом ситуацию с его матерью исправлять будешь? Что она должна думать о девушке, являющейся в дом к ее сыну вечером без приглашения, да еще в таком виде — куртка расстегнута, волосы взлохмачены, шарф подметает концами лестницу? В общем, определенно ничего хорошего эта «вопросительная» дама думать не может. Не лучше ли убраться подобру-поздорову, и дело с концом?» Ира чуть было не совершила очередного недальновидного поступка: она собиралась развернуться и уйти, не заглянув в будущее и не спросив себя, каким образом потом будет знакомиться с родителями Самата и как будет себя чувствовать в том случае, если знакомство состоится. Она уже открыла рот, чтобы буркнуть: «Извините», но дама из вопросительной неожиданно превратилась в утвердительную и расплылась в доброжелательной улыбке:

— Вы, наверное, девушка Самата? Проходите скорее! Саматик о вас столько рассказывал!

Ира и смутилась и обрадовалась одновременно. Сама она еще не успела поделиться историей о вспыхнувшем романе ни с Сашей, ни с мамой и никак не ожидала от Самата такой откровенности. А уж тем более не могла предположить, что он не просто поставит своих близких перед фактом ее существования, а станет рассказывать какие-то подробности об их отношениях. «Что ж, по крайней мере, судя по выражению лица его мамы, можно надеяться на то, что он еще не успел доложить о финале нашей последней встречи. Уже хорошо».

— Так я не ошиблась? — Женщина была сама любезность. Она чуть посторонилась и шевельнула рукой в приглашающем жесте.

— Нет, — выдохнула Ира и скользнула в квартиру.

— Раздевайся, сейчас будем чай пить. Тапки в шкафчике у зеркала, впрочем, можешь и не разуваться, я сегодня полы не мыла. Самат, к тебе пришли. — Быстро произнеся скороговорку, она удалилась, видимо, в сторону кухни, оставив Иру одну искать тапочки, поправлять прическу и теряться в догадках, за какой же из двух закрытых дверей, выходящих в коридор, скрывается Самат.

А он и не думал обнаруживать свое присутствие и выходить ей навстречу. Конечно, он слышал слова матери. Конечно, понимал, что Ира собиралась просить прощения. И конечно же, прощение надо было заслужить хотя бы несколькими минутами растерянности и беспокойства. Впрочем, первоначальное смущение Иры уже потеряло свою остроту. Несколько угас и порыв, не отпускавший ее всю дорогу до его дома. Теперь, как это часто бывает с теми, кто чувствует свою вину и собирается ее загладить, ей больше всего на свете хотелось оттянуть неприятный момент неизбежного и нелегкого объяснения. Оправдание своему промедлению

она нашла без труда. Не всякий раз человек, оказавшийся в чужом доме, получает возможность внимательно осмотреть окружающую обстановку. Во всяком случае, в тот день, когда Ира приносила Самату диск, она была настолько увлечена идеей развития отношений, что вопрос о том, где они будут развиваться, ее совершенно не занимал. Тогда ей важно было знать как. Экскурсию по квартире Самат тогда устраивать не стал, и теперь Ира, глядя в зеркало, разглядывала вовсе не свое отражение, а те предметы, существование которых во время того, первого визита осталось ею не замеченным. Помнила, что коридор был достаточно просторным. Про шкафчик с тапками, размер которых ей тогда приходилось подбирать. Она была уверена в том, что на вешалке висели куртки, на стойке у зеркала — зонты, а на стенах… На стенах тоже что-то висело. Если бы ее спросили, она бы неопределенно махнула рукой. Какая разница! Картины, керамические тарелки, декоративные панно или прочая ерунда, что люди скупают в сувенирных лавках.

Вот Саша, например, собирает кукол. Нет, Ира вовсе ничего не имела против, но у всякой коллекции, по ее разумению, должно быть строго определенное место. По мнению остальных домочадцев, таковое, конечно, имелось. Куклы не валялись беспорядочно по всей квартире, а лежали на кровати, сидели и стояли на полках, висели на люстре, болтались на занавесках, и исключительно в Сашиной комнате. Если бы не одно «но». Не было ни Сашиной комнаты, ни Ириной. Была комната девочек. И Ире уже много лет приходилось мириться с подобным соседством. А уж когда сестра сама научилась этому мастерству, и коллекция стала пополняться практически еженедельно, Ира твердо решила, что никогда и ни за что не будет ничего собирать в своем доме, а для украшения стен будет использовать исключительно обои. Ну можно, конечно, повесить бра или, на худой конец, парочку фотографий, но никаких постеров, репродукций, статуэток и миниатюр. Ее гнездышко ничем не должно напоминать склад ненужных вещей. В ее квартире каждая вещь будет функциональной. А сама квартира станет отличаться от тех загроможденных, сдавливающих отсутствием свободного пространства домов, в которых Ире приходилось бывать.

Стены в квартире Самата девушка прежде не рассматривала, но память услужливо подсказывала, что пустотами они не зияли. Прежде Ира не стала бы заострять внимание на мелочах, украшающих обои, но теперь, не зная, с чего начать свой несанкционированный осмотр, все же скользнула взглядом по вещам, отражающимся в зеркале поверх ее головы. Хотела пробежаться мимоходом — не получилось. Первая же странность заставила глаза притормозить, задержаться на металлическом кувшине с длинным носом, ручкой и крышкой. «Зачем в прихожей кувшин?» Впрочем, этот вопрос вполне можно было адресовать не только сосуду для воды, но и другим предметам, которые неожиданно приковали к себе ее внимание: тканевая картина с вышитым непонятным узором, несколько полотенец, по неизвестной причине приколотых к стене, какие-то матерчатые украшения, которые на стенах почему-то смотрелись не менее органично, чем в шкатулке или на шее какой-нибудь модницы. Все эти вещи объединяла — она вдруг это поняла — принадлежность к определенной национальной культуре. Они были не просто старыми или ветхими, они хранили историю. Ира не могла знать наверняка, но интуитивно почувствовала, что каждый предмет находился на своем месте и служил напоминанием о том или ином событии в жизни семьи или, возможно, о каком-то человеке.

Позже она узнала от Самата, что кувшин, называемый кумганом, первым встречал гостей дома, дабы всякий входящий мог оставить (смыть с себя) все плохое, случайно принесенное в квартиру, еще в коридоре. Конечно, на самом деле сосуд никогда не снимался с полки, но его присутствие должно было напоминать и хозяевам и гостям о том, что в это жилище принято входить с чистыми руками и с чистыми помыслами. Витиеватый узор именовался шамаилем и представлял собой графическое изображение мечети. Обычно на татарских шамаилях арабской вязью рисуют религиозный текст. Рисунок в доме Самата сообщал о том, что его обитатели не являлись яростными приверженцами мусульманских обычаев и традиций, но хранили память о своих предках и чтили национальную культуру. Полотенца когда-то вышивала его бабушка. Одно из них она преподнесла жениху после сватовства, а второе в день свадьбы. Эти собственноручно кропотливо расшитые кусочки ткани должны были не только продемонстрировать трудолюбие молодой жены и ее любовь к рукоделию. Полотенце становилось символом прочной связи жениха с невестой и служило своеобразным оберегом тепла, уюта, взаимопонимания и любви. Про украшения Самат объяснить не смог. Возможно, они как раз и были теми милыми вещицами, которые не несут никакой функции. Но обо всем этом она узнала позже, а пока…

Пока подробности оформления интерьера этой квартиры оставались для нее загадочными. И тайн, хранимых предметами, которые она так внимательно рассматривала, она пока не знала. Но чувствовала интуитивно, что в их расположении не было хаоса, тут царил порядок, ощущалась абсолютная строгость и выверенность расстановки вещей.

Ире вспомнился дом грузинской бабушки, где самой большой провинностью всегда считалась неосторожность в обращении с бесценными реликвиями, доставшимися в наследство от предков.

— Ты можешь взять, посмотреть и положить на место, — строго говорила бабушка и всегда добавляла: — На место — это значит именно туда, откуда взяла. — И девочка помнила, что красивый глиняный ковш должен висеть на втором гвоздике от окна и оставаться неприметным, а корявая кочерга, от которой давно не мешало бы избавиться, обязана занимать центральное место посередине стены и непременно бросаться в глаза, «чтобы прапрабабушка Софико видела с небес, как свято ее потомки относятся к своим корням». Статуэтка с изображением Торнико Эриставе^[5] располагалась не просто на средней полке буфета, а исключительно в правом дальнем углу, а в левом всегда лежала засохшая сморщенная веточка — память о первом урожае, что муж Софико снял со своих виноградников. И если какой-нибудь несчастный случайно менял местами веточку и воина, бабушка устраивала скандал и как минимум неделю не обращала на провинившегося никакого внимания.