Жила-была одна семья
Шрифт:
— А-а-а… К черту! — Он сдавил голову руками. Опять воспоминания, опять мясорубка души. Ну, вспомнил Питер, окропил себя приятным бальзамом, и будет. Хватит терзаний. Гуляй себе дальше по Версалю и наслаждайся. Нет, ему все переживаний хочется. Мало страдал в жизни, мало мучился. Ну что такое двадцать лет, в самом деле? Ерунда? Вовсе нет! Уже сыт по горло этой ерундой! Он вернется и поговорит с Ирой, и все будет по-другому.
Как обычно, после таких обещаний, которые он давал себе уже не в первый раз, ему стало легко, хорошо и спокойно. Он даже получил удовольствие от оставшегося времени, которое провел во французском замке, перемещаясь от фонтана к фонтану и разыгрывая в воображении сцены между «королем-солнце» и мадам де Лавальер. Это боевое радостное настроение сохранил до приезда в Москву. С ним вышел из самолета, с ним сел в такси, с ним поднялся на свой этаж, с ним открыл дверь в квартиру. Сейчас он возьмет трубку, сейчас наберет номер, сейчас скажет…
— Саматик, сынок, ты вернулся? — мать, как обычно, показалась из кухни. — Ты что-то осунулся,
— Мам, я не голоден. И мне позвонить надо.
— Позвони. Знаешь, кому позвони? Ильзире. Я купила два билета в Ленком на «Женитьбу». В пятницу идете.
— Мам, я не просил.
— А об этом не надо просить, сынок. Я просто хотела сделать тебе приятное. Ты разве не любишь театр? Такие актеры: Чурикова, Збруев, Раков.
— Мам, а давай с тобой сходим, а? Ну представь, как замечательно будет. Давно ведь вместе никуда не ходили.
— Сходим, милый. Только в другой раз, ладно? Я на «Женитьбу» ходила уже. И как раз с родителями Ильзиры. Мы и решили, что вы должны теперь непременно сходить на этот спектакль. Так что давай звони, звони скорее девушке и приглашай.
Он прошел в свою комнату, еле сдержался, чтобы не хлопнуть дверью. Резко стянул с себя галстук, который неожиданно стал душить. Не снимая костюма, бросился на кровать и затрясся в дикой, бессловесной истерике. И невозможно было понять, плачет он или смеется. Потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя. Потом он поднялся, переоделся и отправился на кухню, где его ждал вкусный обед. Он так и не позвонил. Никому.
18
Кому-то, возможно, доставляет удовольствие стоять под палящим солнцем на тающей породе Памуккале и представлять себя полярником, покорившим Арктику, но Саша все-таки предпочла отправиться в другую поездку, и не прогадала. Рынок в Стамбуле был настоящей, живой, многоликой, красочной сокровищницей всевозможных богатств. Саша уже стала обладательницей нескольких рулонов тончайшего, почти прозрачного шелка, переливающегося вплетенными блестящими нитями, сверкающих и звенящих ожерелий из монет, камней и стекла, клубков цветной дорогой мягкой шерсти, бесчисленных тюбиков со специальными красками для ткани и еще целого вороха всевозможных украшений, висюлек, оборок, тесемочек и прибамбасиков, которые ей непременно пригодятся в работе.
Она была довольна: наконец-то она и отдыхала, и была занята любимым делом, которое позволяло отвлечься от грустных мыслей. Она ходила в толпе, нагруженная пакетами, и не замечала тяжести. Она разглядывала снующих мимо восточных женщин. Хотя по большей части рассмотреть женщин не всегда удавалось. Многие турчанки, хоть и ограничивались хиджабами и не носили паранджу, защищали глаза от солнца большими модными очками, поэтому свое мнение о них составить было весьма затруднительно. Но Саше было вполне достаточно того, что было доступно взору. Она пристально изучала их одежду. Цепкий, профессиональный взгляд выхватывал каждую деталь: краешек расшитых серебром шаровар, открывающихся при ходьбе; таинственный узор на плотной чадре пожилой мусульманки; волнообразные складки атласа, почти касающегося земли; ряд искрящихся монист, отбивающих ритм на лбу молоденькой, не обремененной оковами веры девушки. Саша смотрела и быстро раскладывала увиденное по коробочкам памяти, чтобы в нужный момент выдвинуть ящик, достать сундучок и вынуть из него очередной экспонат для будущей коллекции. Она уже и название придумала, даже два: одно для своих, для русских — «Белое солнце пустыни», а другое, общее для иностранцев — «Гарем». Она уже представляла себе обитательниц: веселых и грустных, совсем молоденьких и опытных, потрепанных жизнью. Кто-то мог заниматься рукоделием, кто-то танцевать, кто-то играть с детьми. Одних она бы одела в простую, даже черную одежду, других одарила бы украшениями, расшила бы халаты, а третьих, самых хорошеньких, свежих, тех, кого осыпает турецкий паша своим вниманием, она бы нарядила в платья танцовщиц с широкими, разлетающимися, кружащимися юбками, развевающимися от локтей рукавами, с прекрасными, сверкающими драгоценными каменьями поясами и плотным, подчеркивающим достоинства фигуры, сияющим разноцветными блестками лифом. И руки в браслетах, и щиколотки, и на шее ожерелья, и на плечах подвески. Конечно, для полноты картины было бы неплохо, чтобы этот ансамбль танцевал вокруг кушетки, на которой возлежал бы царственный хозяин гарема, но пока что она способна была только обдумывать подобные идеи, но не воплощать их в жизнь.
— Вот чертовка, а! — Дядя Нодар восхищенно вертел в руках Сашин подарок. — Эсма, ты только посмотри! Я думал, наша художница мне портрет на юбилей справит, а она вон что удумала: и похож ведь, а! Как похож!
Саша стояла рядом и краснела от смущения. Как только Нодар вытащил из коробки свою миниатюрную копию, взрослые заахали и заговорили наперебой:
— Ой, надо же, и форму летную сшила!
— А усы-то, усы!
— Мне даже страшно, — делано прикрыла рот ладошкой стюардесса Аллочка. — Сейчас этот тряпочный Нодар нахмурит брови и скажет, что кофе снова горький.
— Так горький же, — отозвался оригинал и сдвинул-таки брови к переносице. Но тут же засмеялся, поставил куклу на видное место, поднял бокал: — За моих друзей, — и он похлопал по плечу Сашиного отца, — у которых такие замечательные дети.
Саша снова вспыхнула.
Могла ли она знать, что не пройдет и года, как идеалы упадут с пьедесталов и разобьются на тысячи осколков, не подлежащих восстановлению. А тогда — смотрела во все глаза на двоих стоящих плечом к плечу мужчин и думала о том, что куклу для папы надо будет сделать еще лучше. Конечно, у нее было время. Нодар немного старше, а до папиного юбилея еще одиннадцать месяцев, но уже можно было начинать работать. Она заканчивала Художественную школу и готовилась к выпускным экзаменам, занималась с преподавателем из Строгановки и мечтала поступить туда, ездила на этюды, писала портреты друзей, знакомых, знакомых знакомых и почти совсем незнакомых людей. Она посещала мастер-классы и открытые уроки знаменитых педагогов, организовывала творческие мастерские для детей. Для этих занятий с ними она постоянно что-то шила, резала, кроила, склеивала. Юным талантам интереснее было мастерить Снегурочку или Маленького Принца, а не слушать долгие, нудные рассказы о пропорции, композиции и выборе натуры. Саша с удовольствием делилась с детьми своим любимым делом. Они уже изготовили около тридцати моделей сказочных героев и известных людей и не собирались на этом останавливаться. В общем, времени в сутках катастрофически не хватало, зато хватало причин начинать готовиться к сорокапятилетию отца заранее.
Она так и поступила: придумала шикарную идею и приступила к ее осуществлению. Тема неба была, с одной стороны, неисчерпаема, но тем не менее она исчерпала себя в образе пилота Нодара. Повторяться Саша не любила. К тому же подарок папе должен хоть немного превзойти ту куклу, что получил его друг. На сей раз Саша не собиралась ограничиваться одной миниатюрной копией. Она собиралась создать целый клан, крепкую семью, нечто вроде «гарема», о котором думала сейчас на стамбульском рынке. Только в роли паши выступал бы папа. Она придумала комнату, где отец, вернувшийся из рейса, лежал бы на диване, а вокруг «плясали» бы остальные домочадцы. Мамина кукла спешила бы к нему с подносом, заставленным едой, Ира — с газетой, Вовка — с наполовину сделанным фюзеляжем и тюбиком клея, а сама Саша — с учебником алгебры.
Кроме кукол, надо было сконструировать точную модель гостиной, и Саша даже опасалась, что не успеет к сроку. Она так никогда и не узнала, были ли эти опасения напрасными. Подарок остался недоделанным, и какие-то его части, скорее всего, до сих пор валяются где-то у Иры на антресолях. После смерти мамы, когда они решили продать квартиру, сестра вызвалась разобрать вещи и выкинуть все ненужное. И Саша подозревала, что одним из мотивов такого рвения было как раз желание сохранить все ее старые работы. Сама она еще двадцать лет назад хотела выкинуть и макет комнаты, и не до конца готовых кукол, но тогда не позволила мама. Попросила не трогать, сказала, что все может измениться и когда-нибудь ей захочется завершить свой труд. Саша позволила. Для нее главным было не видеть эту работу, не вспоминать о ней, хотя на самом деле та боль, что она испытывала, вряд ли могла стать сильнее, даже если бы пресловутый макет по-прежнему стоял в центре ее стола. Сильнее болеть не могло. Но девушке было необходимо как-то обозначить эту боль, чем-то выразить свой протест, свое отношение к тому, что случилось в их доме. И если для этого было необходимо убрать с глаз когда-то счастливую гостиную, ее убрали. Она никогда не интересовалась, куда все-таки дели ту работу, хотя часто вспоминала о ее существовании. До сих пор вспоминала. Но теперь лишь для того, чтобы тоскливо поразмышлять о том, зачем все-таки Ира ее хранит. Потому, что была послушной девочкой, не способной отменить волю покойной матери? Нет. Ерунда. Ира сама уже давно мать и способна принимать последовательные решения. Или бережет этих кукол потому, что слишком сентиментальна? Возможно, она оставила макет как напоминание о том беззаботном времени, которое некогда царило в их семье? Тоже нелепость. Ей надо думать о том, как не упустить эту беззаботность в собственном доме, а не барахтаться в бессмысленных мечтах о безвозвратно ушедшем детстве. Могла ли Ира думать о том, что когда-то у младшей сестры действительно появится желание закончить композицию? Это казалось Саше утопией. Какие желания могут быть, если нет ни дома, ни гостиной, ни мамы, ни Вовки. Да и если бы брат был жив, она вряд ли взялась бы за доработку его куклы. Мужчины в ее сознании по-прежнему оставались «недоделанными». Внешне все то же самое: глаза, ноги, руки, туловище. Но у каждой ее куклы был характер, была душа. Конечно, она не считала всех без исключения мужчин бездушными, но постичь их, понять мотивы поступков все равно не могла, а потому и не позволяла себе создавать их образы.