Жила Жизни

Шульга Андрей

Якимов, соглашаясь с этим аргументом, понимающе кивнув, спросил:

– Я хотел бы завтра переговорить с родственниками Невинного.

– Не рановато ли ? Люди, мне кажется, еще не в духе, чтобы отвечать на вопросы.

– У нас мало времени, я и так сегодня их не стал трогать, а они пока у нас первая ниточка к Росомахе, не может быть, что они ничего не знают о его делах.

Ерохин тяжело вздохнул:

– Пойми , Якимов, сбором оперативной информации здесь не обойдешься: все что ты узнаешь от здешних жителей, я тебе и сам смогу рассказать. Это тайга и люди здесь своеобразные. Ты правильно сегодня заметил: они живут здесь как общиной, одной семьей и никто, даже под пыткой, ничего не расскажет, если даже что – то и знает.

– Ты хочешь сказать, что все ваше село – пристанище бандитов Росомахи?

– Нет, просто люди своеобразные. Мне кажется, что нужно начать с леса, с тайги, вот там мы может что–то найдем, тот же прииск хотя бы.

– Возможно

ты и прав, в этом что–то есть, по окрестностям мы пошарим обязательно. Но все-же с родственниками Невинного я завтра переговорю.

Якимов поднялся, мать Ерохина спросила гостя:

– Ты куда сынок ?

– Спасибо вам за угощенье, пойду подышу воздухом перед сном.

Владимир поднялся следом, Якимов остановил его.

– Посиди пообщайся с родителями, я тут рядом, во дворе, недолго, подумать надо на счет завтрашнего.

На улице было темно, но большая луна старалась будто компенсировать всю эту темноту, освещая деревню своим светом, висела низко, будто большой прожектор. Полная тишина непревычно давила на уши. Якимов застегнул пальто, под подбородок поднял воротник, спустился с крыльца и вышел со двора на улицу. Где-то неподалеку завыла собака, невольно Якимов подумал, неплохое место для съемок триллера, вдохнул через нос морозного воздуха, в носу приятно защекотало. Он вытащил из кармана сотовый телефон, циферблат показывал поиск сети, подумал:

– Теперь ты до меня не дозвонишься, Танюшка, да и я дурачок, так и не допытался твоего номера телефона, уж что–то ты слишком загадочная, даже телефон твой не определяется, хотя, если мне очень захотеть, я тебя вычислю две секунды, приеду, обязательно займусь этим: вот и будет тебе сюрприз.

Якимов решил пройтись до фонарного столба, метрах в тридцати и вернуться в дом. В голову ничего не лезло о Росомахе, и он опять предался воспоминаниям о Татьяне. Поэтому он вздрогнул от неожиданности, когда перед ним вырос здоровенный детина. Он хотел вытащить руки из карманов пальто, но его схватили за руки сзади. Якимов не успел рассмотреть стоявшего перед ним парня, так как свет от фонарного столба светил ему в глаза. Он открыл рот, чтобы проговорить стандартную речь в таких случаях, но в этот момент незнакомец брызнул ему в лицо каким-то раствором из баллончика, он инстиктивно вдохнул полными легкими, и тут-же образ незнакомца стал сливаться с лучами фонаря, он даже не успел о чем-то подумать, потеряв сознание.

ГЛАВА 3.

Исправительно-трудовая колония номер пять находилась, как говорили сами заключенные, у черта на куличках. Кругом за деревянным забором с колючей проволокой раскинулась пышная, непроходимая Уральская тайга. Рядом с колонией расположился ближайший кусочек цивилизации-деревня Медведьевка. В ней проживали старший офицерский состав со своими семьями в одноэтажном деревянном бараке и сто дворов коренного населения – челдоны, люди на вид европейской расы, что вообще для данной местности редкость, так как изначально эти места населяли Татары и Ненцы. Сами Челдоны о своем происхождении отвечали заученной фразой, что они из родни казакам, которые когда – то проходили в этих местах еще с Ермаком и оставались в этих местах жить с Татарами и Ненцами. Конечно советская энциклопедия об этой, малораспространенной нации говорит следующее: Челдон – человек данной местности. Но об этом никто ни в колонии, ни в самой деревне, никто не знал. Челдоны в основном занимались охотой, выделыванием шкур, которые продавали весной и летом на реке Вишера, где заключенные сплавляли лес, заготовленный за зиму. Мужчин в деревне было всего шесть человек: четверо крепких старика за шестьдесят, хорошо стоявших на ногах и чувствовавших в руках мужицкую силу и два молодых – пятнадцатилетних парня, не по годам взрослых, они были братьями близнецами: Митрофан и Кузьма Демидовы. Почему в деревне было так мало мужчин? Причина была простой, шел 1944 год. Декабрь полностью вошел в свои права, через неделю все и охрана Зоны, и местные жители готовились к новому году. Было шесть часов утра. В лагере за забором горнист протрубил подъем. Семья Демидовых жила в доме рядом с бараком администрации колонии. Мать – Евдокия Кирилловна уже испекла в печи пресные лепешки, ведь сыновья уходили в тайгу. Митрофан спрыгнул с печи, одетый в белое солдатское белье, прошел к печи, ковшом зачерпнул из ведра воды, жадно осушил ковш наполовину, бросил его в ведро, повернулся к матери суетившейся у стола, спросил:

– Где Кузьма то, спит еще?

Мать усмехнулась.

– Кузьма то уже дров мне принес, он не ты – соня.

Митрофан накинул на себя, поеденный молью, полушубок, сунул босые ноги в прошитые валенки, вышел на улицу. Кузьма стоял у сарая, ладил лыжи, с утра сильно морозило и Митрофан довольно прокряхтел.

– Эх, хорошо, братуха. Ты куда вечером опять ходил ?

Кузьма, по сравнению со своим братом, был молчалив, относился к любому делу с большим усердием, любил рыбалку и охоту, тайга для него была все: без нее он себя не представлял. Ему не хотелось отвечать брату на этот вопрос, так как он скрывал от своих близких одну тайну. Он сделал вид, что будто не услышал вопроса брата. Митрофан был человеком задиристым, сильным: он мечтал о власти над людьми и как говорится спал и видел когда сможет уехать в город из этих лестных дебрей. О жизни в городе он слышал от старшего лейтенанта Брючкова Леонида, который работал в лагере старшим Кумом, на тюремном сленге, а по официальной должности – начальник оперативной части. С офицерами колонии местная молодежь встречалась в местном клубе, где товарищи офицеры очень часто приносили патефон и проводили танцы, на которых собиралось много местных девушек и вдов, еще в полном рассвете сил. Всего офицеров, работающих в колонии было пятнадцать человек, и только один из них был женатым – это начальник колонии Шляхтин Павел Петрович. Ему было уже за пятьдесят а жене всего тридцать и она была большая любительница танцев. Благодаря ей, они и проходили, она была не прочь пофлиртовать с офицерами, и если получалось, наставить мужу рога. В клубе проходили танцы и грандиозные пьянки, которые заканчивались мордобоем, одним словом, по вечерам в деревне было весело: почти все пили горькую, и вели беседы о войне и городах, в которых кому приходилось жить. Митрофан мечтал добраться хотя бы до Соликамска, до которого было 350 верст по непроходимой тайге. Митрофан толкнул кулаком Кузьму вплечо, грубо с издевкой, проговорил:

– Что, глухой?

– Нет, не глухой, на танцах был.

Митрофан изучающе посмотрел на брата.

– Может ты какую-нибудь кралю присмотрел?

Кровь ударила в лицо Кузьме.

– Может и присмотрел, тебе то что?

Митрофан рассмеялся.

– Что , Кузька, женилка выросла ?

Кузьма промолчал, поставил лыжи к стене сарая, пошел в дом. Митрофан крикнул ему вслед:

– Не вздумай ее в дом тащить!

Кузьма через плечо бросил:

– Тебя не спрошу.

– Нам нищенки не нужны.

Кузьма хлопнул входной дверью. Митрофан сплюнул на снег, вслух проговорил:

– Женишок хренов, бати нет, он бы тебе показал любовь.

Митрофан поежился, пошел к деревянному туалету.

В лагерной столовой, пропахшей гнилой картошкой было до тошноты душно, но,

несмотря на это, столовая была забита битком. Голод толкал в столовую каждого и все ждали от нее чего – то нового, лучшей похлебки или хотя бы, несырой хлебной пайки. Осужденный Столеров, от роду сорока пяти лет, стоял в очереди в хлеборезку за своей пайкой хлеба. Ему было трудно дышать вдвойне: у него была открытая форма туберкулеза, и он понимал, что «Старая» рано или поздно придет за ним и очень скоро. Столеров отбыл уже половину своего срока – десять лет и все здесь, в пятой колонии. Он считался первоклассным вальщиком и мог положить дерево в любую сторону при любом ветре. Но туберкулез брал свое, у него становилось все меньше и меньше сил, и он уже еле-еле тянул со своей бригадой до нормы. Столеров взял свою пайку хлеба и его в этот момент обуял сильный приступ кашля. Его кто-то толкнул в спину, он не удержался на ногах и упал на колени, выронив хлеб, который сразу кто-то подобрал из пидерастов, и скрылся в толпе осужденных. Столеров хотел выкрикнуть в адрес петуха оскорбление, но кашель сковал горло, он даже не мог вдохнуть воздуха: в глазах потемнело и Столеров потерял сознание. Очнулся Столеров на койке в санчасти колонии. Рядом стояли еще три кровати, но на них никого не было, вокруг было тепло и чисто, в воздухе чувствовался запах хлора. Дверь в палату открылась и вошел начальник санчасти капитан Горошев, он же – единственный доктор на всю колонию, они со Столеровым были примерно одного возраста, да и жили, как знал по слухам Столеров, раньше в Москве. Горошев присел рядом со Столеровым на соседнюю кровать, спросил без особого энтузиазма, погладив свои пышные усы:

– Что, Столеров, отыгрался? Тубик тебя грызет основательно?

Столеров беспомощно согласился.

– Да, товарищ доктор, скоро копыта откину.

Столеров знал, что Горошев никогда не скрывал от зэков шансы того на жизнь и задав сейчас этот вопрос, Столеров, надеялся в глубине души, на хоть маленькое снисхождение со стороны медицины. Горошев усмехнулся в усы.

– Копыта ты пока не откинешь, Столеров, организм у тебя крепкий. Кем на воле был? Небось в цирке акробатом?

– Нет, учителем был, преподавал историю и географию.

– Из интеллигентов значит?

– Ага, как будто, только порой мне кажется, что это было не со мной. Жаль что не увижу, наверное, больше Москвы, сгнию здесь.

– Я, ведь тоже москвич, Столеров.

– Я в курсе, товарищ капитан.

Горошев удивился:

– Откуда знаешь?

– Мы ведь, товарищ капитан, живем в спичечной коробке, в зоне все про всех знают.

Горошев понимающе протянул:

– Ну-ну. Что ж, Столеров, постараюсь тебя немного подлечить, у меня есть барсучий жир, берег для исключительного случая, тебе пригодится.